Громкая слава, предсказанная Козьме Пруткову после первого же появления его имени в печати, 1 как известно, в полной мере выпала на долю этого литератора. Вот уже полтора столетия он пользуется несомненным расположением читателей и критиков, в том числе и в качестве автора знаменитых "Плодов раздумий", пополнивших нашу речь целым рядом "крылатых выражений" и до сих пор провоцирующих исследователей на новые и новые попытки раскрыть секрет прутковской остроумной мудрости, парадоксальным образом рождающейся из очевидной и, казалось бы, наивной дюжинности.

Желая обратиться к рассмотрению этого парадокса, сразу же обозначим два принципиально важных для нас положения, а именно: 1) постигнуть тайну Пруткова-афориста можно, на наш взгляд, лишь при учете специфической (двойственной) природы преломляющейся в "Плодах раздумий" авторской установки; 2) разрешение этой проблемы позволит уточнить представление о роли и месте "мыслей и замечаний" директора Пробирной Палатки в истории афористического жанра на русской почве.

Как отметил в свое время П. Н. Берков, пародийная природа литературной продукции, подписанной именем Козьмы 2 Пруткова, была очевидна уже первым ее читателям. Помещенные в откровенно пародийном приложении к "Современнику" - "Литературном Ералаше" и снабженные при первой публикации особым "Предисловием", которое недвусмысленно "давало читателям понять, что перед ними поэт-пародист", 3 практически все сочинения Пруткова, по мнению исследователя, были специфически переакцентированным "подражанием" общей манере либо конкретному произведению того или иного представителя отечественной словесности 40-х- начала 50-х годов XIX века. 4 И в частности, интересующие нас "Плоды раздумий", как счи-


--------------------------------------------------------------------------------

1 "...Памяти Александра Анфимовича Орлова и живым литераторам, превыше всех стоящим - Кузьме Пруткову и Новому Поэту" посвящен фрагмент "Литературные гномы и знаменитая артистка", открывающий вторую тетрадь "Литературного Ералаша" (см.: Современник. 1854. Т.44. С. 25).

2 Памятуя о том, что имя Пруткова писалось тогда несколько иначе - Кузьма, сохраним здесь все же узаконенную временем орфографию.

3 Берков П. Н. Козьма Прутков, директор Пробирной Палатки и поэт. К истории русской пародии. Л.,1933. С.73.

4 О таком восприятии творчества Пруткова современниками автора "Досугов" свидетельствуют, как указывает П. Н. Берков, рецензии на сочинения Пруткова, помещенные в "Пантеоне" и "Санкт-Петербургских ведомостях" за 1854 год, а также письмо "От известного Кузьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту "СПбВед.", по поводу статьи сего последнего", опубликованное в четвертой тетради Ералаша (см.: Берков П. Н. Указ. соч. С. 79-85).

стр. 153


--------------------------------------------------------------------------------

тает Берков, "также представляют аналогичное явление. (...) как раз в 1854 году вышли отдельным изданием "Сочинения Петра Каратыгина" и "Мысли о разных предметах" д-ра Ф. И. Неймана, в которых гротеск "Плодов раздумий" мог найти благодарную почву". 5 Список возможных объектов пародий Пруткова-афориста был пополнен в позднейшем исследовании И. М. Сукиасовой именами К. Е. Сомогорова, А. П. Протопопова, А. Анаевского и П. И. Шаликова. 6

Узаконенное таким образом представление об авторе "Плодов раздумий" как о пародисте 7 не вызывает, казалось бы, никаких сомнений. Однако практически каждый из высказывавшихся по данному поводу пытался добавить еще что-то к характеристике Пруткова-афориста, тем самым выводя его творчество за грань собственно пародии, что свидетельствует о самостоятельности и самоценности прутковской афористики. На это, по сути, указал еще П. Н. Берков, отметив многолетнюю устойчивость "крупного читательского успеха автора "Плодов раздумий"", который "стал в эпоху Sturm und Drang'a шестидесятых годов заметной фигурой в литературе и с тех пор - правда, с периодами "ущерба славы" - вплоть до наших дней (книга Беркова вышла в 1933 году. - O.K.) занимает прочное и устойчивое место на литературном Олимпе". 8

Подобное неявное признание самостоятельного статуса афористики Пруткова (популярной и за временными пределами актуальности пародируемых образцов) перекликается с высказываниями позднейших исследователей, 9 обращающих внимание на "особый" характер прутковских произведений, обусловленный высоким "уровнем его мастерства в том жанре, на который написана пародия". 10 Именно поэтому она "целит и бьет шире - по определенному литературному направлению, по художественной беспомощности, по несомненной глупости и пошлости, прикрывающейся "канонизированными нормами" того или иного жанра", 11 иными словами является пародией не на какой-либо единичный образец жанра, а на определенный жанровый канон, в том числе "жанр афористики, (...) даже не сам жанр, а его откровенное и потому навязчивое глубокомыслие, серьезно- значительный дидактизм", 12 вследствие чего перерастает статус пародии как таковой.


--------------------------------------------------------------------------------

5 Берков П. Н. Указ. соч. С. 77.

6 См.: Сукиасова И. М. Язык и стиль пародий Козьмы Пруткова. Тбилиси, 1961. С. 242. Исследовательница называет следующие сочинения: Охотник за шутками, остротами и разными анекдотами. Собрание всего любопытнейшего в этом роде. Издание К. Е. Сомогорова. СПб., 1851; Протопопов А. П. Исторические, философские и литературные афоризмы. М., 1839; Анаевский А. Жезл правоты. СПб., 1852; Шаликов П.И. Мысли, характеры и портреты. М., 1815.

7 См. об этом, например: Десницкий В. Козьма Прутков // Прутков Козьма. Избранные сочинения. М., 1939. С. 3-26; Бухштаб Б. Я. Эстетизм в поэзии 40-60-х годов и пародии Козьмы Пруткова //Труды Отдела новой русской литературы. 1948. Вып. 1. С. 143-174; Сукиасова И.М. Указ. соч.; Пенская Е.Н. Генезис пародийной маски Козьмы Пруткова в русской литературе XVIII-XIX вв. Автореф. канд. филол. наук. М., 1989.

8 Берков П. Н. Указ. соч. С. 9.

9 Ср.: "В том и отличие пародий Козьмы Пруткова от пародий большинства современных ему и более поздних соперников, что они остаются веселыми пародиями даже и тогда, когда утерян, забыт их прямой адрес" (Десницкий В. Указ. соч. С. 26); "Произведения Козьмы Пруткова не утратили своей действенности и остроумия и в наши дни. Этим и объясняется большая их популярность и широкое использование, в частности, его изречений" (Сукиасова И.М. Указ. соч. С. 255); "Козьма Прутков требует от читателя особого настроения. В известном смысле, он - обманщик: его лицо обещает гораздо менее того, что может дать его книга. Поэтому, вознамерившись просто развлечься, посмеяться над "казенностью" и т. п., можно закрыть эту книгу с разочарованием" (Сквозников В. Козьма Прутков // Прутков Козьма. Сочинения. М., 1976. С. 18).

10 Бортник Г. В. Козьма Прутков и его афоризмы // Русский язык в школе. 1993. N2. С. 77.

11 Десницкий В. Указ. соч. С. 26.

12 Бортник Г.В. Указ. соч. С. 78. Ср. также: "...предметом вышучивания является не "тупость" как таковая, а именно самая, с позволения сказать, "мудрость", точнее, та безапелляционность и то беспредельное самодовольство рассудка, с которым он, торжествуя, накидывает свою сетку на неуловимо разнообразную живую жизнь" (Сквозников В. Указ. соч. С. 11).

стр. 154


--------------------------------------------------------------------------------

С этими суждениями трудно не согласиться, однако заметим, что все они вступают в противоречие с известным образом Пруткова-литератора "типического, самодовольного, тупого, добродушного и благонамеренного", 13 который явственно ощутим в подборках сочинений будущего директора Пробирной палатки, появлявшихся на страницах "Литературного Ералаша" и "Искры", а также позднейшего "Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова" (1884). Противоречие это настолько очевидно, что современный исследователь "Плодов раздумий" считает возможным рассматривать данный образ исключительно как "маску", точнее - "маскировку", скрывающую подлинного Козьму Пруткова, который "стремится говорить о серьезном и вечном с улыбкой, (...) подвести читателя к обобщенно- философским, возвышенным сентенциям через показ шаржированно обыденной реальности". 14 Так, по мысли исследователя, в прутковском суждении "Издание некоторых газет, журналов и даже книг может приносить выгоду" лишь в первый момент слышится голос "грибоедовского Фамусова, который, как известно, считал: "Уж коли зло пресечь: Забрать все книги бы и сжечь"", ибо "скрытый смысл прутковского афоризма перекликается с афоризмом римского ученого Плиния Старшего: "Нет такой плохой книги, из которой нельзя было бы извлечь пользы"". 15

Добавив ко всем вышеперечисленным характеристикам Козьмы Пруткова- афориста (литератора) его собственные суждения на этот счет, мы получим удивительный портрет, который, словно в фокусе калейдоскопа, то распадается на отдельные разнородные фрагменты, то складывается в некое дробное целое: "...Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! (...) Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Придя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени (...). Между моими произведениями (...) не только нет пародий, но даже не все подражание; а есть настоящие, неподдельные и крупные самородки!.." 16

Наивное самодовольство, пародия на таковое, либо ни то, ни другое, а лукавая игра с читателем, позволяющая создать некий сложный, неоднозначный художественный образ, - все эти интерпретации допускает процитированный фрагмент известного прутковского "Письма" к рецензенту "Санкт- Петербургских ведомостей". Как и само литературное творчество Пруткова, в том числе его афористика. Более пристальное прочтение "Плодов раздумий" позволяет убедиться в том, что подобная неоднозначность программируется самими прутковскими текстами и является необходимым условием их жизнестойкости.

* * *

Если посмотреть на любую из четырех подборок афоризмов Пруткова в "Современнике" (1854) и "Искре" (1860), можно заметить, что отдельные фрагменты каждой из них распадаются на две группы в зависимости от характера рецепции отечественной традиции чувствительно-моралистических "мыслей и замечаний", которая, как уже было сказано, являлась "ориентиром" для Пруткова-афориста. 17

В первом случае воспроизводящие данную традицию фрагменты вне афористического макротекста "Плодов раздумий" вполне могли бы быть восприняты как совер-


--------------------------------------------------------------------------------

13 Письмо В. Жемчужникова к А. Н. Пыпину от 6/18 февраля 1883 года. Цит. по: Берков П.Н. Указ. соч. С. 15.

14 Бортник Г. В. Указ. соч. С. 78.

15 Там же. С.79.

16 Современник. 1854. Т. 45. С. 67. Выделение в тексте принадлежит автору.

17 См.: Верков П.Н. Указ. соч.; Сукиасова И. М. Указ. соч.

стр. 155


--------------------------------------------------------------------------------

шенно "нейтральные", не имеющие никакого пародийного коннотата. Именно такими афоризмами открывается первая подборка "раздумий" Пруткова (первая тетрадь "Литературного Ералаша"): "Обручальное кольцо есть первое звено в цепи супружеской жизни"; 18 "Никто не обнимет необъятного" (С. 18); "Нет столь великой вещи, которую не превзошла бы величиною еще большая. Нет вещи столь малой, в которую не вместилась бы еще меньшая" (Там же); "Лучше скажи мало, но хорошо" (Там же); "Наука изощряет разум; ученье вострит память" (Там же). Не представляя в пределах первой публикации "плодов раздумий" (как и в трех последующих) абсолютного большинства, афоризмы этого типа тем не менее периодически появляются и далее. Например: "Влюбленный в одну особу страстно - терпит другую токмо по расчету" (Там же); "Скрывая истину от друзей, кому ты откроешься?" (С. 9); "Полезнее пройти путь жизни, чем всю вселенную" (Там же); "Первый шаг младенца есть первый шаг его к смерти" (Там же); "Ничего не доводи до крайности: человек, желающий трапезовать слишком поздно, рискует трапезовать на другой день поутру" (Там же).

Подобного рода "нравственные мысли" и "правила жизни" мы без труда обнаружим, раскрыв наудачу практически любой журнал или альманах середины 1810- 1820-х годов. 19 Сформировавшаяся на рубеже XVIII- XIX столетий отечественная традиция подражания французской литературе "максим и размышлений" переживала в то время своеобразный "период расцвета". Помимо упоминаемого, как правило, исследователями афористики Пруткова П.И. Шаликова ("Мысли, характеры и портреты". М., 1815), многие другие русские литераторы тех лет отдали дань сочинительству в обозначенном "прозаическом роде", следуя устойчивым, хорошо известным русскому образованному читателю начала XIX века формально-смысловым "моделям" европейской моралистической афористики. 20 При этом, однако, русские авторы существенно редуцировали нравоописательный (мизантропический) пафос европейских афористов XVII-XVIII веков в пользу пафоса учительного, дидактического. В соединении с недостаточно высоким для упражнений в афористическом жанре уровнем развития русского литературного языка это с неизбежностью приводило к появлению сочинений, проникнутых, по остроумному замечанию П. Вяземского, единственной "мыслью написать мысли ". 21

С именем Вяземского во многом и связано возникновение "жизнеупорного" русского афоризма, где, в соответствии с конститутивным признаком данного жанра, авторская установка на обобщение конкретных "фактов" бытия (формулирование предельно общего суждения) равноправно сосуществует с изображением таковых так или иначе достигается предельная "частность", субъективность афористического высказывания. Мы имеем в виду публикуемые на страницах русской периодики второй половины 1820-х годов "Выдержки из записной книжки", афористическая форма которых преломляет известную идею Вяземского о запечатлении подлинной картины русской жизни во всей ее конкретной полноте и густоте.

Достигнутое Вяземским-афористом напряженное равновесие факта и рефлексии по его поводу не дается, однако, современной ему массовой отечественной литературе "мыслей и замечаний", представители которой, как правило, либо творят в роде "необязательных" фиксаций отдельных "фактов бытия", зачастую лишенных какой-либо генерализующей авторской воли (разнообразные "выдержки из дневников" и т. д., публиковавшиеся в альманахах конца 1820- 1830-х годов), либо продолжают


--------------------------------------------------------------------------------

18 Современник. 1854. Т. 43. С. 8. Далее ссылки на эту публикацию даются в тексте статьи с указанием страницы.

19 Прежде всего, конечно же, "Вестник Европы".

20 Здесь можно назвать, например, Ф. Глинку, В. Пушкина, А. Маздорфа, Н. Иванчина-Писарева, П. Вяземского, М. Дмитриева, С. Нечаева, С. Шевырева, наконец, А. С. Пушкина.

21 Еще более характерно эта ситуация очерчена в известной эпиграмме Вяземского "Наши Ларошфуко" (1826): "В журналах наших всех мыслителей исчисли. / В журналах места нет от мыслей записных; / В них недостатка нет; но в мыслях-то самих / Недостает чего-то: мысли".

стр. 156


--------------------------------------------------------------------------------

вращаться в кругу моралистических "общих мест", причем с заметным усилением дидактического пафоса (например, "Истины, подобиями объясненные" П. В. Победоносцева). 22

Установка последнего рода и преобладает в массовой афористике 1840-начала 1850-х годов, представленной исключительно небольшими, обычно анонимными подборками нравоучительных "мыслей и замечаний", входящих в состав различных "сборников занимательного чтения". Именно этот контекст, однако, обусловливает специфику данных "афористических материалов", которые, с одной стороны, отчетливо напоминают разнообразные "мысли нравоучительные", наполнявшие отечественные журналы второй половины XVIII века, с другой же - могут быть восприняты как непосредственно предшествующие афористике Пруткова.

"Жизнь наша - ситец; на нем одни только очерки оттиснуты постоянными формами; но человек сам может и должен врисовывать цветы и зелень в пустыя пространства", 23 "Мы с трудом вскарабкиваемся на зеленую гору жизни, чтоб умереть на льдистой вершине" (С. 120); "Вечно-потрясенную грудь человека успокоивает только сон, или временный, или вечный!" (С. 128); "Наслаждайся более своим бытием, чем образом существования: презирай жизнь, чтоб вполне ею наслаждаться" (С. 129). В этих чувствительно- моралистических "мыслях", появляющихся на страницах сборника "Зубоскал" (1848), нетрудно уловить интонации Пруткова - наблюдателя жизни, как они звучат в его афоризмах обозначенного выше "нейтрального" типа. Однако прочие, собственно развлекательные, материалы сборника (анекдоты, шутки, остроты) придают этому собранию "нравственных изречений" некий специфический обертон, более отчетливо различимый в "Гастрономических заметках", помещенных в опубликованном три года спустя "Альбоме балагура". Ср., например: "(...) 2. Кто за обедом читает книгу или газеты, у того верно очень исправный желудок или худой аппетит. - 3. Кто за столом употребляет зубочистку, тот худо воспитан или мало бывал на званых обедах, в хороших обществах. - 4. Пустой бутерброд вкуснее на хорошо освещенном столе, чем отлично приготовленное жаркое, съеденное впотьмах. Свет должно считать искрою Прометея, которая вдыхает в человека аппетит. - 5. Знаменитый Томас Морус сказал, что наклонности человека и образ его мыслей нигде лучше не познаются, как за обедом. - (...) - 10. Хорошо рассказанный и смешной анекдот, за столом, очень помогает пищеварению. - (...) - 16. За первым блюдом никто не должен начинать общего разговора. Первое кушанье почитается за обедом серьезным занятием, и голодных гостей нельзя отвлекать от насыщения какими- нибудь пустяками. - (...) - 20. Порядочный и благородный гость должен пить за обедом столько, чтобы не быть пьяным. Чрез меру заглядывающий в бутылки может легко из-за стола очутиться под столом". 24

Итак, если учесть общий характер сборника, весьма точно обозначенный в его подзаголовке, можно предположить (из процитированных "гастрономических заметок" номера 16 и 20 в наибольшей степени дают к этому основания), что перед нами материал, находящийся уже на грани пародии на отечественную литературу "мыслей и замечаний". Однако, как выясняется при ближайшем рассмотрении, именно "на


--------------------------------------------------------------------------------

22 Ср., например: "Истинный Христианин, с доверенностию ожидая временных благ от милосердого Промысла, с отеческою любовию о нем пекущегося, не позволяет себе умолять Его о ниспослании оных. - Докучают ли служители доброму господину о пище, в которой ежедневно имеют нужду? Нет! они уверены, что услуги их не останутся в забвении" (Победоносцев П. В. Направление ума и сердца к истине и добродетели. М., 1830. Ч. 1. С. 208).

23 Зубоскал, или Литературные лоскутья, сшитые, только не на живую нитку, из анекдотов, острот, мыслей, изречений, выдержек, заметок, воспоминаний, впечатлений, наблюдений, опытов, прежнего и современного, сто первым русским литератором. СПб., 1848. С. 120. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

24 Альбом балагура. Собрание забавных повестей, рассказов, сатирических очерков, комических сцен, анекдотов, пуфов и разных курьезностей. Составил Г..... К....в. СПб., 1851. С. 265-269.

стр. 157


--------------------------------------------------------------------------------

грани". Ибо составитель "Альбома балагура", как и прочие издатели подобного рода сборников 1840-1850-х годов, рассчитанных на самую широкую аудиторию, стремился предоставить массовому читателю так называемое "занимательное" чтение, где собственно "развлекательные" произведения (анекдоты, "острые изречения", "шутки", "веселые рассказы" и проч.) всегда перемежались материалами легко-поучительного свойства наподобие исторических анекдотов, а также различного рода "изречений", образчиком которых и являются "Гастрономические заметки". (Своеобразным ключом к пониманию истинной - не пародийной, а именно дидактической - природы данного "занимательного поучения" может быть заметка первая: "I. "Есть - это необходимость, но уметь есть - это искусство", - сказал Ларошфуко в своей книге "Максимы", которую мы рекомендуем всем любителям хорошо и вкусно обедать, т. е. гурманам". 25 )

""Prodesse et delectare" требует Гораций от стихотворцев; "prodesse et delectare" (соединить приятное с полезным) имели мы в виду, приступая к собранию анекдотов, острот, каламбуров..." - так определенно сформулирует в специальном "Предисловии" главную цель своего издания составитель сборника "Тысяча анекдотов, острот, каламбуров, шуток, глупостей, забавных и интересных случаев", 26 куда, среди прочего, вошли и "Восточные поговорки" - собрание "мудрых заповедей", "правил жизни", иными словами "мысли восточных мудрецов" вроде тех, что с середины XVIII века регулярно появлялись на страницах отечественной периодики: "Давай твоему плащу такую ширину, чтобы в случае нужды им мог укрыться и твой сосед"; 27 "Старайся поступать так, чтобы твои добрыя дела могли извинять твои недостатки" (С. 192); "Скупой похож на человека, который умер бы с голоду в лавке булочника" (С. 194), и т. д.

Стихия "умеренной назидательности", разбавленная - в соответствии со вкусами массового читателя - собственно развлекательными материалами, определяет и характер сборника "Всякая всячина, или Чем богат, тем и рад" (1852). В эту пеструю "занимательную" смесь чувствительно-назидательных рассказов, анекдотов, пословиц, басен в прозе, любопытных статистических заметок органично вписываются многочисленные подборки "мыслей и замечаний", в незатейливой форме сообщающие читателю о том, что же есть собственно истинные жизненные ценности: "Если бы наша жизнь не согревалась дружбою и любовию, то мы не жили бы, а прозябали"; 28 "Скромность и стыдливость суть лучшие украшения женщины" (С. 65); "Кто уверяет всех и каждого в своей любви, тот наверно не любит никого" (Там же); "Скупость есть произвольная нищета" (С. 50); "Обещание без исполнения есть красивое дерево, никогда не приносящее плодов" (С. 49); "Ревность есть любовная лихорадка, которая имеет и дни пароксизма, и дни отдыха" (С. 50); "Дурная лошадь не сделается лучше от золотой узды, и дурак не будет умнее от богатого платья" (Там же), и т. д.

Прямая дидактика подобной моралистической "таблицы умножения" и отзывается вполне ощутимо в "нейтральных" фрагментах "Плодов раздумий", которые в этой связи сами по себе никоим образом не могли быть восприняты в качестве пародиру-


--------------------------------------------------------------------------------

25 Там же. С. 265. Показательно в этой связи недоумение автора рецензии на "Альбом балагура", помещенной в "Москвитянине": "Все это довольно забавно, но рядом с этими анекдотами мы встречаем... "гастрономические заметки", как называет их сам Балагур... Не понимаем, зачем эти заметки попали в Альбом балагура? Им гораздо было бы приличнее оставаться в какой-нибудь копеечной азбуке 70 годов, из которой, вероятно, взяты они" (Москвитянин. 1852. Т. 2. С. 22).

26 Тысяча анекдотов, острот, каламбуров, шуток, глупостей, забавных и интересных случаев и т. п. с прибавлением всего замечательного, что известнейшие новые и старые писатели всех стран говорили добра и зла о женщинах. Переведены, собраны и составлены В. Строевым. М., 1856. Кн. 1. С.З.

27 Там же. Кн. 2. С. 191. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

28 Всякая всячина, или Чем богат, тем и рад. М., 1852. С. 65. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

стр. 158


--------------------------------------------------------------------------------

ющих традицию. Напротив того - создавали инерцию восприятия прутковских мыслей как "еще одних" в ряду прочих "моралистических размышлений". Инерцию, которая неожиданно встречала сильнейшее противодействие где-то на уровне двенадцатого афоризма: "Женатый повеса воробью подобен" (С. 8). Именно здесь читатель вдруг "спотыкался" о нечто совершенно противоположное: а именно - об афоризм, который, в отличие от предшествующих чувствительно-моралистических "мыслей и замечаний", где смысловая прозрачность формулируемых положений была доведена до предела, являл собой род "китайской грамоты". Сугубая неясность выраженной здесь мысли была тем более очевидна, что читатель легко воспринимал лежащую в основе данного "плода раздумий" традиционную форму "мудрого высказывания" (дефиниция, основанная на поясняющем мысль автора сравнении).

Возникший таким образом "зазор" между читательским ожиданием (сформированной уже инерцией восприятия) и данностью текста усугубляется далее, когда вслед за вышеупомянутым двенадцатым афоризмом появляется еще пять "плодов" явно не с той, нежели прежде, ветки: "13. Усердный врач подобен пеликану. - 14. Эгоист подобен давно сидящему в колодце. - 15. Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану. - 16. Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе. - 17. Неправое богатство подобно кресс-салату, - оно растет на каждом войлоке" (С.8-9).

Так обнаруживает себя перед читателем вторая составляющая афористического макротекста "Плодов раздумий": знаменитые прутковские "парадоксы" - второй тип высказывания в составе каждой подборки афоризмов, столь же откровенно, как и первый, сориентированный на моралистическую линию жанра, но воспроизводящий ее, как видим, в ином, отчетливо "сниженном" плане. Так начинает формироваться иная читательская реакция на афористическое творчество Пруткова - прямо противоположная первоначальной, однако во многом именно благодаря ей возникающая.

Ведь именно на фоне только что непосредственно явленного, адекватно воспроизведенного "жанрового образца", поставленного, так сказать, прямо перед глазами читателя, последний очень легко ощущает данный "образец" в основе прутковских "нелепиц". Выясняется, что эти непостижимые, казалось бы, вовсе лишенные какого-либо смысла высказывания исключительно правильно выстроены в полном соответствии с традиционными формами афористического высказывания как они формируются в контексте европейской моралистической афористики. Например: "правило жизни", "заповедь" (в основе - императивная конструкция) - N 15; категорическое суждение, вскрывающее подлинную суть вещей (дефиниция, основанная на сравнении) - N 14, 16, 17. 29 И воспринимая это "зримое" расхождение формы и содержания, читатель постепенно, незаметно для себя оказывается вовлеченным в "партнерские" отношения уже не с Козьмой Прутковым, над "дикоумием" которого он здесь поначалу смеется, но с неким иным автором, сознание которого охватывает ситуацию "Прутков и читатель" в целом, моделируя ее и управляя ею.

Именно на уровне отношений с этим "сверхавтором" читатель и включается в достраивание ситуации остранения известного афористического "канона", когда, почувствовав расхождение "правильной" формы и "неправильного" содержания в афористических "нелепицах", начинает воспринимать в качестве таковых и афоризмы первого типа, словесная форма которых столь идеально подогнана под определенное, заранее известное содержание, что буквально "растворяет" в себе последнее, "отменяя" его в качестве сколько-нибудь значимого смысла.


--------------------------------------------------------------------------------

29 На эту особенность афористических "абсурдов" Пруткова в свое время обратил внимание В. Сквозников, отметив, что в суждении "Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться" "выдержан глубокомысленный тон, сохранен и формально-логический костяк", характерный для соответствующих "мыслей" Лабрюйера (Сквозников В. Указ. соч. С.12).

стр. 159


--------------------------------------------------------------------------------

И это, в свою очередь, возвращает внимание читателя к прутковским "абсурдам", дикая невнятица которых - именно на фоне понятных до без- смысленности "плодов раздумий" первого типа - вдруг обретает некую "вторичную" плотность и полновесность смысла, когда читатель неожиданно для себя начинает рассматривать данные фрагменты как некую "тайнопись", требующую дешифровки. 30 И, заметим, все известные попытки таковой выглядят, как правило, вполне убедительными. Во всяком случае - вполне допустимыми с точки зрения реальной данности текста "Плодов раздумий", где преломляется то своеобразное сознание, которое пока еще (в период журнальных публикаций будущего директора Пробирной Палатки) маркировано только именем "Кузьма Прутков" , 31 однако обладает вполне уловимыми очертаниями, иначе говоря - соотносимо с весьма определенным, целостным образом, запечатленным в неповторимом собственно прутковском слове. Слове, предельно "сыром", необработанном, неоформленном, будто бы вырванном из той самой жизненной гущи, 32 которую старался запечатлеть в своих "Выдержках из записной книжки" Вяземский и которая сама "заговорила" голосом Пруткова, пытаясь при этом, однако, воплотиться в традиционных, но - чуждых, не соприродных ей формах.

Столь заметное в "парадоксах" Пруткова противоречие между его корявым, но кровно связанным с живой (житейской) стихией быта словом и стройными - до окостенения - жанровыми "рамками", в которые это слово втискивается, можно уловить и в более "гладких" "плодах раздумий". Читатель рано или поздно начинает ощущать это противоречие. Например, в тех "словесных излишествах", которые первоначально могли быть не замечены им, но обретают свой просторечный ("бытовой") колорит именно на фоне обозначенного выше резкого контраста афоризмов "нейтрального" типа, с одной стороны, и отчетливо сниженного, с другой: "Жизнь нашу можно удобно сравнивать со своенравною рекою, на поверхности которой плавает челн, иногда укачиваемый тихоструйною волною, нередко же задержанный в своем движении мелью и разбиваемый о подводный камень. - Нужно ли упоминать, что сей утлый челн на рынке скоропреходящего времени есть не кто иной, как сам человек?" (С. 8); "Начало ясного дня смело уподоблю рождению невинного младенца: быть может, первый не обойдется без дождя, а жизнь второго без слез" (С. 11; курсив наш. - O.K.). Либо в "перевернутой" структуре сравнительной конструкции, когда предметное значение поясняется при помощи возникшего ранее на его же основе образа: "Бердыш в руках воина то же, что меткое слово в руках писателя" (С. 9); "Магнитная стрелка, непреодолимо влекомая к северу, подобна мужу, который блюдет законы" (Там же). Либо, наконец, в многочисленных примерах скрытого алогизма движения мысли: "Память человека есть лист белой бумаги: иногда напишется хорошо, а иногда дурно" (С. 8); "Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?" (Там же); "Часами измеряется время, а временем жизнь человеческая; но


--------------------------------------------------------------------------------

- 30 В этой связи весьма показательно стремление исследователей "истолковать" смысл подобных афоризмов. "Может быть, - замечает, например, по поводу афоризма "Щелкни кобылу в нос - она махнет хвостом" Г. В. Бортник, - "тупица и пошляк" Козьма Прутков намекает на то, что рослая, не очень симпатичная женщина, которую в просторечии называют кобылой, вынужденно послушна, безропотно все сносит (ср. фразеологизм махать/вилять хвостом), хотя ее постоянно обижают и унижают (ср. фразеологизм щелкать по носу). Однако в нашем афоризме можно усмотреть и иное, более глубокое содержание, обусловленное фоновой информацией, заключенной в слове кобыла: от мелочных щелчков недоброжелателей большому человеку следует лишь отмахиваться, не растрачивая себя на борьбу" (Бортник Г. В. Указ. соч. С. 78).

31 Ср.: "Нравственный и умственный образ Козьмы Пруткова создавался не вдруг, а постепенно, как бы сам собою, и лишь потом дополнялся и дорисовывался нами сознательно" (письмо В. Жемчужникова к А. Н. Пыпину от 6/18 февраля 1883 года цит. по: Верков П. Н. Указ. соч. С. 15). Позволим себе утверждать, что "биографический" Козьма Прутков в позднейшее время лишь "надстраивался" над тем образом, голос которого звучит в прутковских сочинениях.

32 О связи слова Пруткова-литератора с "глубоким народным корнем" см.: Сквозников В. Указ. соч. С. 14-16.

стр. 160


--------------------------------------------------------------------------------

чем, скажи, измеришь ты глубину Восточного океана?" (С. 11); "Если бы все прошедшее было настоящим, а настоящее продолжало существовать наряду с будущим, кто был бы в силах разобрать: где причины и где последствия?" (С. 10).

Именно это внутреннее противоречие - когда "неготовое" слово, не имея еще своих собственных форм и средств воплощения, надевает личину слова "готового" (позволим себе употребить здесь терминологию А. В. Михайлова) и в результате все же "выпирает" из-под нее, ломает, точнее - корежит ее жесткие рамки, - и лежит в основе прутковского афоризма (как и всего "феномена Пруткова"), провоцируя все известные реакции читателей и критиков.

Уже допущенное в литературу, но еще не осознавшее своих законных прав в ней, живое "ненормированное" слово маскируется под узаконенные десятилетиями литературные канонические "словоформы", с неизбежностью остраняя их. Так рождается "пародийный ореол" Пруткова-писателя и афориста и одновременно все "прижизненные" отказы от звания пародиста, которые исключительно соответствуют внутренней логике прутковского образа (в основе последнего лежит сознание, дюжинное до наивности, совершенно лишенное склонности к рефлексии, хотя и не ведающее об этом) и свидетельствуют о высоком уровне художественного такта его создателей.

Как справедливо заметил еще П. Н. Берков, "соавторы-опекуны" Пруткова были многим обязаны в своем творчестве традиции русского "салонного балагурства", а также генетически связанному с нею феномену "арзамасской галиматьи" с лежащей в ее основе идеей травестии. 33 Будучи, так сказать, "по крови" наследниками этой словесной культуры, исходя, конечно же, из ее контекста при создании образа Пруткова, они, однако, вольно или невольно отзывались на запросы новой культурной эпохи с ее сугубым вниманием к "плоти" живого, разноголосо-необработанного бытия, что, в конечном итоге, и обеспечило жизнеспособность старой традиции "речевого шутовства", а также, если вернуться к интересующему нас вопросу, обусловило немаловажную роль "Плодов раздумий" в истории русского афоризма.

* * *

В пределах каждой подборки "Плодов раздумий" взаимоотношения Пруткова и его читателя, как мы видели, складываются весьма непросто. Благодаря сложному и неоднозначному словесному рисунку портрета Пруткова читатель вынужден постоянно балансировать между двумя противоположными реакциями: отстраненно-снисходительной и напряженно-заинтересованной, вследствие чего постепенно перестает воспринимать авторский образ как нечто целостное. И не случайно, так как все реакции читателя соотносятся уже не с одним, а с двумя авторскими сознаниями. Одно из них маркировано именем Пруткова, а второе, как уже было сказано выше, корреспондирует с создателем (создателями) этого образа, неким "сверхавтором". Последний же, используя фигуру "подставного автора" (Пруткова), постоянно обманывает читательский "горизонт ожидания" (предполагаемый читателем заранее "статус" предлагаемого ему текста, в данном случае "мыслей нравоучительных") и провоцирует воспринимающего субъекта на самостоятельное остранение этого "статуса" (т. е. "готового" слова, точнее, преломляющегося в нем "нормированного" сознания). Здесь без труда можно уловить "следы" старой арзамасской словесной игры, вынесенной, однако, за пределы узкого дружеского круга "посвященных", в среду того самого социального разноречия, при помощи которого она осуществляется.

Именно это и выводит "Плоды раздумий" за пределы собственно пародийного творчества. Ведь, попадая в жесткие границы морализаторского афористического высказывания, необработанное ("бытовое") слово Пруткова способствует не только их


--------------------------------------------------------------------------------

33 См. об этом также, например: Пенская Е. Н. Указ. соч.

стр. 161


--------------------------------------------------------------------------------

проблематизации (объективно аналогичный остраняюще-пародийный эффект, как мы видели, мог возникнуть и благодаря появлению "нравственных мыслей" в составе сборников "занимательного чтения"). Одновременно оно реанимирует данный жанровый канон, насыщая его разнообразными житейскими смыслами и ассоциациями, избирательно (в зависимости от личного опыта и кругозора) улавливаемыми читателями, каждый из которых вынужден заново интерпретировать (достраивать) смысл афористического высказывания в целом, не ограничиваясь не только "традиционно ожидаемым", но и пародийным его аспектом. Так рождается настоящий афоризм, который можно "смело уподобить" первой в русской истории жанра настоящей парадоксальной максиме, где движущееся смысловое целое возникает благодаря столкновению (точнее, парадоксальному единству) в пределах одного высказывания двух противоположных типов языкового мышления.

стр. 162