LITERARY.RU → ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРАВДА И ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА → Версия для печати
Готовая ссылка для списка литературы
Феликс РАСКОЛЬНИКОВ, ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРАВДА И ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 19 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1203424853&archive=1203491495 (дата обращения: 20.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
Феликс РАСКОЛЬНИКОВ, ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРАВДА И ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 19 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1203424853&archive=1203491495 (дата обращения: 20.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
публикация №1203424853, версия для печати
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРАВДА И ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА
Дата публикации: 19 февраля 2008 |
|
Общеизвестно, что Пушкин проявлял очень большой интерес к истории. Он думал и о философии истории, и об истории Европы, и, конечно, об истории России. Среди его произведений на историческую тему стихотворения и поэмы, драмы, повести и романы, исторические работы и заметки. О причинах обращения Пушкина к истории, о его историко-философских воззрениях, о его оценках различных исторических событий и исторических деятелей написано много исследований. Я вижу свою задачу в том, чтобы попытаться выяснить, насколько, произведения Пушкина соответствуют исторической правде, где и почему он отступал от нее, какое значение он придавал вымыслу и в каких целях он к нему прибегал. Пушкин всегда настаивал на том, что, обращаясь к истории, он строго соблюдал верность исторической истине. И действительно, все его произведения, связанные с исторической тематикой, основаны на разнообразных документальных источниках (иногда достоверных, иногда не очень), а подчас и на устных свидетельствах современников тех событий и исторических лиц, о которых Пушкин собирался писать. Однако если в своих исторических исследованиях ("История Петра" и "История Пугачева") он скрупулезно придерживался исторических фактов, хотя, конечно, отбирал из источников лишь то, что считал важным, то в художественных произведениях он нередко отступал от исторической правды, а при существовании различных версий отдавал предпочтение той, которая казалась ему наиболее психологически правдоподобной, и даже обращался к народным легендам. Во всех этих случаях, оставаясь в основном верным историческим фактам, Пушкин в то же время манипулировал ими в соответствии со своими творческими замыслами. * * * Одним из отступлений Пушкина от строгой исторической правды является "Полтава", в которой он ради моральной дискредитации Мазепы и романтической интриги отчасти исказил реальные факты, хотя в основном им следовал. Дело даже не в том, что, хотя настоящее имя героини было Матрена, или по-украински Мотря, он назвал ее Марией (правда, указав в Примечаниях ее подлинное имя), потому что Матрена и тем более Мотря звучало уж слишком простонародно (вспомним, что в "Онегине" Пушкин извинялся даже за то, что назвал свою героиню Татьяной) и никак не шло романтической героине. Гораздо важнее другое. Мазепа, будучи уже стариком, действительно влюбился в младшую дочь своего старого друга и свою крестницу. стр. 3 -------------------------------------------------------------------------------- Судя по тому, что пишут историки, это была его единственная глубокая и страстная любовь (Мазепа не любил свою жену, которая умерла за два года до событий, описанных в "Полтаве"). Совершенно случайно сохранилось 12 писем Мазепы к Мотре. Написанные после того, как они навсегда расстались, эти на редкость трогательные письма красноречиво говорят о том, как на удивление нежно и пылко старый гетман любил свою крестную дочь, и каким горем была для него невозможность соединиться с ней. Мазепа действительно часто бывал в доме Кочубеев, дарил Мотре дорогие подарки и сделал ей предложение, которое было отвергнуто ее родителями. Но он ее не соблазнял, она сама страстно влюбилась в него и после одной из бурных ссор с матерью бежала к нему (Пушкин не очень ясно описывает этот эпизод). Не желая порочить репутацию девушки и понимая, что он не может на ней жениться против воли родителей и вопреки категорическому запрету церкви, Мазепа немедленно отправил ее домой, не воспользовавшись ее любовью к себе. Что произошло после этой драмы, никто не знает, (некоторые историки утверждают, что она по своей или по родительской воле ушла в монастырь), но точно известно, что она не жила в доме Мазепы, не была его любовницей, не пыталась присутствовать при казни отца, которая произошла через четыре года после этих событий, и не сходила с ума. Поэтому судьба Марии, описанная в "Полтаве", является не чем иным, как романическим вымыслом Пушкина, так же как образ молодого казака, влюбленного в Марию, ее разговоры с Мазепой и его признание в заговоре против Петра, мольбы матери о помощи, бегство Марии из дома Мазепы и ее сумасшествие. Другой пример - "Арап Петра Великого". На основе разнообразных источников Пушкин в этом незаконченном романе великолепно передал атмосферу Петровского царствования, но в обрисовке главного героя - Абрама/Ибрагима он во многом отступил от исторических фактов. Во-первых, он значительно преувеличил роль Ибрагима при дворе Петра,1 назвав его "тайным секретарем" великого императора, несмотря на то, что, на самом деле юный "арап" был всего лишь его денщиком. Петр действительно заметил его способности и послал учиться за границу, но Ибрагим никогда не был его доверенным лицом. Во-вторых, согласно Набокову, во Франции "он (Ибрагим) жил в постоянной и позорной нужде",2 что, кстати, подтверждает и сам Пушкин в "Истории Петра", приводя цитату из письма Петра графу Головкину от 17 октября 1722 года.3 Никаких сведений о том, что Ибрагим был принят в высшем обществе, дружил с Вольтером и имел роман с графиней Леонорой Д., которая родила от него черного ребенка, во французских мемуарах Набоков не обнаружил. В-третьих, личная жизнь Ибрагима в России сложилась совсем не так, как ее описал Пушкин. О его сватовстве к русской боярышне, а тем более о его женитьбе на ней и о том, что она родила ему белого ребенка, ничего не известно. Зато известно, что уже после смерти Петра, в 1731 году, он женился на дочери греческого капитана Евдокии Диопер (так что сватать его Петр никак не мог). Обнаружив ее неверность, он в следующем году соорудил у себя дома камеру пыток и истязал свою -------------------------------------------------------------------------------- 1 В. Листов выстраивает довольно произвольную концепцию, утверждая, что Пушкин подсознательно соотносил Ибрагима с библейским Иосифом и, более того, отождествлял себя в этом плане со своим предком. Признавая, что Пушкин "мифологизировал биографию Ганнибала", он пишет: "Если Николай - новый Петр, то ничто не мешает Пушкину сознавать себя новым Ганнибалом. Советником. Сподвижником. Тайным секретарем. Помощником державных вдохновений" (Листов В. С. Новое о Пушкине. М., 2000. С. 54). 2 Набоков В. В. Пушкин и Ганнибал: версия комментатора // Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1999. С. 35. 3 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1979. Т. IX. С. 300. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы. стр. 4 -------------------------------------------------------------------------------- жену, а потом упрятал ее в тюрьму на пять лет, что никак не соответствует образу Ибрагима в пушкинском романе. В 1736 году он развелся и женился вторично на своей любовнице шведско-немецкого происхождения Христине Регине Шеберг. Их третий сын Осип стал дедом Пушкина. И, наконец, в-четвертых, Ибрагим как личность был вовсе не таким, каким он изображен в "Арапе Петра Великого". Он действительно был довольно образованным человеком (из Франции он привез 69 книг, среди которых были не только книги по фортификации, но и произведения Фонтенеля, Расина и Корнеля); он был хорошим военным инженером и дослужился до чина генерал-аншефа. Но, как пишет Набоков, он "был человек угрюмый, раболепный, взбалмошный, робкий, тщеславный и жестокий; военным инженером он, может, и был хорошим, но в человеческом смысле был полным ничтожеством, ничем не отличавшимся от типичных русских карьеристов своего времени".4 Даже если сделать скидку на известную желчность и подчас несправедливость Набокова, следует признать, что нарисованный им портрет Ибрагима не столь привлекателен, как тот, который нарисовал Пушкин.5 Марк Альтшуллер замечает, что Пушкин приукрасил не только Ибрагима, но и своих предков по отцовской линии. Так, например, в "Борисе Годунове" Гаврила Пушкин изображен чуть ли не главным сподвижником Самозванца (именно ему принадлежит знаменитое высказывание о "мнении народном" как движущей силе истории), хотя в действительности его роль была гораздо более скромной. То же самое относится и к личности деда Пушкина по отцовской линии Льва Александровича, которого Пушкин в "Table-Talk" изображает как приверженца Петра III, посаженного на два года в крепость Екатериной II, хотя на самом деле Льва Александровича вообще не было в Петербурге во время переворота. Он, правда, некоторое время был под домашним арестом, но не за свою верность свергнутому монарху, а за избиение одного иностранца. Между тем Пушкин принял нужную ему версию и повторил ее несколько раз (в "Опровержении на критики", "Начале автобиографии" и в "Моей родословной"), ссылаясь на книги Рюльера и Кастера, хотя в них речь идет не о Льве Александровиче, а о других Пушкиных.6 Иногда Пушкин обращался к фактам и событиям, относительно которых в науке существовали (и подчас до сих пор существуют) различные версии. В таких случаях он выбирал ту, которую считал наиболее правдоподобной или соответствующей его замыслам, хотя бы она и не была строго доказана. Именно это имело место в случае с "Моцартом и Сальери". Пушкин поверил широко распространенным слухам о том, что виновником смерти Моцарта был Антонио Сальери (1750 - 1825), который будто бы из зависти от- -------------------------------------------------------------------------------- 4 Набоков В. В. Указ. соч. С. 40. 5 Заслуживают серьезного внимания соображения Д. Благого, который указывает на драму Ганнибала, полагая, что и она, и отрицательные черты его характера были связаны с тем, что он был "арапом". "Драма "черного" Ганнибала, - пишет исследователь, - тщательно им самим скрываемая, не была замечена ни одним из его многочисленных биографов (...) Постоянное сознание себя отщепенцем - "негодным уродом", "гадом", как он себя называет в письме к Меншикову, (...) дает ключ ко многому в его характере" (Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826 - 1830). М., 1967. С. 270. См. также с. 248 - 254, 266 - 270, 685 - 686). 6 См.: Альтшуллер М. Эпоха Вальтера Скотта в России. Исторический роман 1830-х годов. СПб., 1996. Как известно, идеализация предков была связана у Пушкина не только с личными причинами, но и с нападками Булгарина и других журналистов-"демократов", а также с его идеями исторической преемственности и роли "старого" дворянства в истории России. О предках Пушкина см. комментарии в кн.: Благой Д. Д. Указ. соч.; Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. стр. 5 -------------------------------------------------------------------------------- равил своего великого современника, в чем он и признался незадолго до своей смерти. Современный биограф Сальери Фолькмар Браунберенс пишет, что слухи об отравлении Моцарта появились вскоре после его смерти, но уже тогда подвергались серьезным сомнениям. Что касается признания Сальери, то оно, по-видимому, было вызвано его депрессивным состоянием, граничившим с безумием, из-за чего он был помещен в Венскую психиатрическую больницу. Браунберенс ссылается на свидетельство Игнаца Мошелеса, который был едва ли не последним, кто видел Сальери перед его смертью, и который рассказал, что Сальери, узнав о порочащих его слухах, категорически отрицал свою вину. Браунберенс допускает возможность того, что, хотя Сальери был выдающимся для своего времени композитором и педагогом (среди его учеников были Бетховен, Шуберт и Лист) и занимал высокое положение в музыкальном мире Парижа и Вены, он мог признавать превосходство Моцарта и испытывать к нему зависть, но решительно отвергает слухи об отравлении.7 Известно, что и в России не все верили в виновность Сальери: так, Катенин указывал Пушкину на отсутствие убедительных доказательств преступления Сальери и на то, что недопустимо порочить репутацию человека на основании сомнительных слухов. Тем не менее, Пушкин настаивал на своей версии, о чем свидетельствует его короткая заметка "О Сальери" (1832).8 Другой пример - стихотворение "Герой", в котором отправным пунктом пушкинских размышлений является посещение Наполеоном чумного госпиталя в Яффе во время его "египетской кампании". В мемуарной литературе о Наполеоне рассказывалось, что для того, чтобы показать пример личного мужества и подбодрить свою измученную армию, Наполеон не только посетил госпиталь, в котором лежали больные чумой солдаты, но и пожал руку одному из них. Однако в 1829 году появилась новая книга мемуаров, автором которой якобы был личный секретарь Наполеона де Бурьенн. В этой книге утверждалось, что, хотя Наполеон действительно посетил этот госпиталь, он никому не пожимал руки; более того, он распорядился отравить больных солдат, поскольку у него не было возможности их эвакуировать.9 В своем стихотворении Пушкин представляет обе версии: первой придерживается Поэт, вторую разделяет его Друг, "строгий историк", который видит в героической версии не что иное, как "мечты поэта". Хотя стихотворение написано в форме диалога, очевидно, что точка зрения Поэта (т. е. легенда), даже если это "возвышающий обман", ближе Пушкину, чем "низкие истины" историка: монологи Поэта в стихотворении занимают значительно больше места, чем короткие вопросы и реплики Друга, который подвергает сомнению романтическую легенду о Наполеоне, а финальная реплика и точная дата создания стихотворения, указывающая на приезд Николая I в "холерную" Москву, как полагают исследователи, подтверждают правоту Поэта. И, наконец, "Борис Годунов". Если в "Моцарте и Сальери" и "Герое" Пушкин полагался на слухи и мемуары современников, то в "Годунове" он опирался на "Историю Государства Российского" крупнейшего историка того времени Карамзина. Вслед за ним Пушкин в своей трагедии исходил из -------------------------------------------------------------------------------- 7 Braunbehrens Volkmar. Maligned Master: The Real Story of Antonio Salieri. New York, 1992. P. 1 - 11. 8 В настоящее время Сальери полностью реабилитирован и его произведения, подвергавшиеся остракизму на протяжении многих лет, снова исполняются музыкантами разных стран. О полемике по поводу виновности Сальери см.: Благой Д. Д. Указ. соч. С. 610 - 614, 702. 9 О фактической основе "Героя" см.: Благой Д. Д. Указ. соч. С. 503; Evdokimova Svetlana. Pushkin's Historical Imagination. New Haven & London, Yale University Press, 1999. P. 114 - 115, 250. стр. 6 -------------------------------------------------------------------------------- убеждения, что Борис Годунов был виновен в убийстве царевича Димитрия. Современная историческая наука не разделяет этого мнения. Один из видных российских специалистов по истории XVI - XVII веков Р. Г. Скрынников утверждает, что версия о виновности Бориса была сначала создана семейством Нагих, к которому принадлежала последняя жена Ивана Грозного и мать Димитрия, а потом использована Василием Шуйским в его политических интересах. Однако и при жизни Пушкина не все историки верили в правильность вердикта Карамзина. В частности, такие сомнения высказывал М. Погодин,10 с которым Пушкин вступил по этому поводу в полемику в 1829 году. Судя по его заметкам на полях статьи Погодина "Об участии Годунова в убиении царевича Димитрия", Пушкин и в это время придерживался мнения Карамзина о виновности Годунова и решительно отвергал аргументы Погодина. Из сказанного выше следует, что, хотя Пушкин в своих художественных произведениях на историческую тему использовал разнообразные источники, он очень часто предпочитал строгим эмпирическим фактам легенды. Как справедливо замечает В. Листов, "когда того требовала логика сочинения, Пушкин без колебаний отступал от "низких истин" строго документальной истории".11 Такую тенденцию можно обнаружить не только в произведениях, о которых шла речь выше, но и в "Капитанской дочке", "Песнях о Стеньке Разине" и др. * * * Почему Пушкин прибегал к вымыслу? Отчасти это можно объяснить, особенно когда речь идет о пушкинской прозе, необыкновенной популярностью исторических романов Вальтера Скотта. "В наше время, - писал Пушкин, имея их в виду, - под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании" (VII, 72). Рецензируя роман Загоскина "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году", он отмечал как важнейшие его достоинства живость и занимательность, а также мастерство автора в изображении характеров и то, что "романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшего происшествия исторического" (там же). Нельзя забывать о том, что ситуация на российском книжном рынке в начале 1830-х годов существенно изменилась по сравнению с 1820-ми годами: круг читателей значительно расширился, их социальный состав за счет образованных представителей среднего класса стал во многом иным. Новый читатель видел в литературе средство "просвещенного" развлечения и высоко ценил то, что было сильной стороной романов Вальтера Скотта, - увлекательность сюжета и живость характеров в сочетании с доступной неспециалисту исторической информацией. Пушкин, который к этому времени обзавелся семьей, не мог не считаться с этой ситуацией, поскольку его доход почти полностью зависел от литературных гонораров. Наслаждаясь, сам как читатель романами "шотландского чародея", он перенимал многие его приемы, как и приемы романтической литературы вообще (использование вымысла ради изображения истории "домашним образом" и усиления драматизма, острый, захватывающий сюжет, создание ярких выразительных -------------------------------------------------------------------------------- 10 Именно Погодин, профессиональный историк новой школы, с которым Пушкин часто беседовал в конце 1820-х - начале 1830-х годов на исторические темы, был, по предположению И. Тойбина, прототипом "историка строгого" в пушкинском "Герое". См.: Тойбин И. Проблема историзма в творчестве Пушкина 1830-х годов// Вопросы литературы. 1966. N 4. С. 99. 11 Листов В. С. Указ. соч. С. 303. стр. 7 -------------------------------------------------------------------------------- характеров), стремясь удовлетворить запросы читающей и покупающей книги публики. Это, однако, вряд ли было единственной и тем более главной причиной, побуждавшей Пушкина широко прибегать к вымыслу. Как художник он следовал принципу Аристотеля, который в "Поэтике" указывал на принципиальную разницу между историком и поэтом. Согласно Аристотелю, первый пишет о том, что было, а второй - о том, что могло быть, вследствие чего поэзия имеет более универсальное, философское значение. Так как художественная литература базируется на вымысле, а историческая наука - на эмпирических фактах, историческая правда отличается от поэтической. Иначе говоря, у поэта и у историка разные цели. Цель поэта, в отличие от ученого, - мифологизация истории в соответствии с его художественным замыслом и восприятием жизни, а исторические факты для него - отправная точка и материал, т. е. средство, но не цель. Достаточно сопоставить исторические и художественные произведения Пушкина на одну и ту же тему: "Историю Пугачева" и "Капитанскую дочку", "Историю Петра" и "Арапа Петра Великого" и поэтические произведения о Петре, чтобы ясно увидеть эти различия. Их блестяще показала Марина Цветаева, сравнив "Историю Пугачева" и "Капитанскую дочку", а Светлана Евдокимова в своей монографии сделала из этого сопоставления важные теоретические выводы. Анализируя стихотворение Пушкина "Герой", она, как и до нее Д. Благой, указывает на то, что, хотя в нем поэтическая ("возвышающий обман") и историческая ("низкие истины") правды противостоят друг другу, было бы неверно полностью отождествлять позицию автора с позицией Поэта-романтика или с позицией Друга-реалиста. Но, в отличие от Благого, она полагает, что эти правды у Пушкина сосуществуют и дополняют друг друга, являясь двумя ипостасями единой истины, подобно тому, как это происходит между частицей и волной в квантовой физике. Евдокимова справедливо замечает, что проблема "двух правд", поставленная Пушкиным в "Герое", уходит корнями в различия между религиозным (вера) и научно-позитивистским (знание) мировосприятием.12 Из этого она заключает, что пушкинский ответ на вопрос эпиграфа "Что есть истина?" неоднозначен: для поэта он один, для историка другой, и Пушкин является в своем творчестве то как историк, то как поэт в зависимости от своих целей, но в художественных произведениях он, судя по всему, предпочитает мифологизацию истории,13 видя в ней больше правды, чем в собственно исторических исследованиях.14 Не это ли он имел в виду, замечая в письме к Гнедичу в связи с его переводом "Илиады", что "история народа принадлежит поэту" (X, 100)? В отличие от своих исторических исследований, в которых Пушкин рассказывал о событиях в их хронологической последовательности, в художественных произведениях он, как правило, больше всего стремился передать -------------------------------------------------------------------------------- 12 В конце XIX - начале XX века проблема "двух правд" легла в основу многих произведений М. Горького, в частности его пьесы "На дне". 13 Можно согласиться с О. С. Муравьевой, полагающей, что "позиция Поэта (...) гораздо ближе к авторской, чем позиция Друга", но, по-моему, она не права, утверждая, что "его (Друга. - Ф. Р. ) равнодушный скептицизм и позитивизм кажутся чуждыми пушкинскому мироощущению" (Муравьева О. С. Пушкин и Наполеон (пушкинский вариант "наполеоновской легенды")//Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1991. Т. XIV. С. 26, 27). Если бы оппонентом Поэта был "равнодушный скептик", олицетворяющий "посредственность хладную", то вряд ли Пушкин назвал бы его "Другом". В этом случае мы бы имели ситуацию, представленную в стихотворении "Поэт и толпа". 14 Наиболее остро вопрос о "двух правдах" у Пушкина поставила Цветаева. В "Пушкине и Пугачеве" она убедительно показала, что в "Капитанской дочке" Пушкин идеализировал Пугачева, хотя и знал, каким он был в действительности. стр. 8 -------------------------------------------------------------------------------- дух времени через изображение характеров людей той или иной эпохи, их поступков и взаимоотношений и их языка, добиваясь при этом максимального бытового и психологического правдоподобия. Для того чтобы передать то, что романтики называли couleur locale, он часто обращался к мемуарам и историческим "анекдотам" (см. его "Table-Talk"), находя в них живые, конкретные детали быта и нравов времен Петра Великого и Екатерины Второй, которые нельзя было найти в работах профессиональных историков. Этим же можно отчасти объяснить интерес Пушкина к "Истории" Карамзина, которого он называл "первым нашим историком и последним летописцем" (VII, 94). Но едва ли не главное значение Пушкин придавал созданию характеров исторических персонажей. В этом он полагался на свое воображение и интуицию в не меньшей, а подчас даже в большей степени, чем на исторические факты. В связи с этим исследователи обращают внимание на интересное противоречие. С одной стороны, в своей заметке "О Сальери" Пушкин пишет: "Завистник, который мог освистать "Дон Жуана", мог отравить его творца" (VII, 181), а с другой - в наброске предисловия к "Борису Годунову", вопреки достоверному историческому факту, указанному Карамзиным, он отказывается верить в то, что Самозванец изнасиловал дочь Бориса Ксению. "Что касается меня, - пишет он, - я вменяю себе в священную обязанность ему (этому обвинению. - Ф. Р. ) не верить" (VII, 520, оригинал по-французски). "В этом суждении (о вине Сальери. - Ф. Р. ), - комментирует С. Бочаров, - целая философия творчества, оказывающая убедительной для художника глубинной возможности столь решительное доверие и предпочтение перед доказанным фактом".15 Такую же "философию творчества" Бочаров видит и в отказе Пушкина поверить в злодеяние и низость Самозванца. По этому поводу он пишет: "Казалось бы, Пушкина должен был остро привлечь такой драматический эпизод, потому что две, по крайней мере, подобные же истории его привлекли: это Мария и Мазепа и это Пугачев и Лизавета Харлова. Не только верил фактам в этих случаях, но увлекался их драматическими эффектами... А такому же страшному обстоятельству в случае Самозванца и Ксении отказал в доверии. Отчего? - Нам остается только догадываться. Может быть, этот факт не ложился в его идею характера Самозванца, в котором у Пушкина сильны черты моцартианского артистизма".16 А вот другой пример. В статье "О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая"" Пушкин подверг резкой критике драму Гюго "Кромвель" и роман де Виньи "Сен-Мар", в которых, по его мнению, был грубо искажен образ великого английского поэта XVII века. Вряд ли Пушкин был хорошо знаком с биографией Мильтона. Он не заметил, что Мильтон не мог ни читать в парижском салоне, как об этом пишет де Виньи, отрывки из "Потерянного рая", ни размышлять о нем во дворце Кромвеля, как это показывает Гюго, потому что он начал работать над своей поэмой значительно позже. Тем не менее, интуиция не обманула Пушкина, и он был совершенно прав, когда критиковал де Виньи за то, что тот заставил глубоко религиозного Мильтона "в доме непотребной женщины забавлять общество чтением стихов, написанных на языке, не известном никому из присутствующих", причем делать это "жеманясь и рисуясь", и занимать Корнеля и Декарта "пошлым и изысканным пустословием" (VII, 340). Что касается Гюго, то он, как утверждает Пушкин, изобразил Мильтона "жалким безумцем", -------------------------------------------------------------------------------- 15 Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 24. 16 Там же. С. 24 - 25. стр. 9 -------------------------------------------------------------------------------- "ничтожным пустомелей" и "старым шутом, которого все презирают" (VII, 338). "Нет, - пишет Пушкин, - не таков был Джон Мильтон, друг и сподвижник Кромвеля, суровый фанатик, строгий творец..." (там же). Если в сюжетосложении и обрисовке couleur locale Пушкин следовал примеру Вальтера Скотта, то искусству изображения характеров он учился у Шекспира.17 Как об этом свидетельствуют наброски предисловия к "Борису Годунову", Пушкин в исторических источниках искал ключ к пониманию того или иного лица и на этой основе создавал свою концепцию его личности, а затем давал волю своему воображению, заботясь не столько о фактической, сколько о психологической достоверности. Именно это определяло его предпочтение той или иной исторической версии и отбор фактов. Степень убедительности пушкинских исторических характеров настолько велика, что мы, читая его произведения, часто забываем, что перед нами художественная литература, и воспринимаем исторические события и исторических деятелей такими, какими их изобразил он, а не такими, какими их показывает историческая наука. * * * Важнейшим следствием обращения Пушкина к вымыслу, подчас приводившего его к "историческим вольностям", было субъективное изображение исторических лиц. "Драматический поэт, - писал Пушкин, - не должен (...) клониться на одну сторону, жертвуя другой. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно (...) говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине" (VII, 151). Если Пушкин старался придерживаться этого принципа в своих драматических произведениях, то в прозе и поэзии он явно от него отступал, полагая, по-видимому, что у них другие законы. Это, конечно, не значит, что в них он сознательно нарушал историческую правду, но элемент субъективности в пушкинской прозе и, особенно в поэзии значительно выше, чем в его драмах. Создавая образы исторических лиц, Пушкин решительно выступал против их принижения. В известном письме к Вяземскому по поводу записок Байрона он резко критиковал "толпу", которая "в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы, - иначе" (X, 148). Пушкин понимал, что если человек стал исторической личностью, это значит, что, хотя "ничто человеческое ему не чуждо", в нем есть нечто значительное, такое, что отличает его от обыкновенных людей, и задача художника - понять и раскрыть это. Поэтому он призывал Вяземского "оставить любопытство толпе и быть заодно с гением" (там же). Следуя этому принципу, Пушкин в своих художественных произведениях, в отличие от научных исследований, "идеализировал" исторических лиц. Эта идеализация шла у него в нескольких направлениях. Одно из них связано с развитием патриотических и великодержавных настроений, которое определило серьезные изменения в оценке Пушкиным российских государственных деятелей, в частности Екатерины II, Алексан- -------------------------------------------------------------------------------- 17 См. его известные замечания о различиях в изображении характеров людей у Мольера и Шекспира в "Table-Talk" (VIII, 65 - 66). стр. 10 -------------------------------------------------------------------------------- дра I и особенно Петра I. Если в "Заметках по русской истории XVIII века" (1822) он называет Екатерину "Тартюфом в юбке и в короне" (VIII, 93) и, признавая ее достижения во внешней политике, резко критикует ее личные качества и ее внутреннюю политику, то позже он неоднократно называет ее "великой женой". Если в юности Пушкин "подсвистывал" Александру в своих эпиграммах, то в 1825 году он прощает ему "неправое гоненье" за то, что тот "взял Париж" и "основал Лицей" (II, 247), а в 1836 году называет его "нашим Агамемноном". Имея в виду победу России над наполеоновской Францией, он восклицает: "Как был велик, как был прекрасен он, / Народов друг, спаситель их свободы!" (III, 342). Как видно, негативные оценки сменяются позитивными. Это, конечно, не значит, что Пушкин "забыл" о том, что он писал раньше, - изменились его критерии, и достижения этих монархов в свете исторических судеб России стали для него важнее, чем их недостатки и слабости. Отсюда иной принцип отбора исторических фактов.18 В еще большей степени это относится к Петру Первому. Пушкин всегда им восхищался, но это не помешало ему написать в "Заметках по русской истории XVIII века" о том, что "все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось" (VIII, 90). В "Истории Петра" он неоднократно упоминает о деспотизме и жестокости Петра. Совсем по-другому выглядит Петр в "Полтаве", где он показан в момент его исторического триумфа, определившего будущее России. Для Пушкина как автора "Полтавы" он полубог, "вдохновенный свыше", "он весь как Божия гроза" (IV, 213), из всех государственных деятелей своего времени лишь он "воздвиг огромный памятник себе" (IV, 220). В изображении исторических событий начала XVIII века Пушкин в основном следует достоверным фактам, однако ради прославления Петра он или затушевывает, или опускает те эпизоды, которые могли бы хоть как-нибудь скомпрометировать "самодержавного великана". С этой же целью он прибегает к одическому стилю в духе поэзии неоклассицизма. Изображая Мазепу, Пушкин, напротив, убирает почти все, что могло бы характеризовать его с положительной стороны, так что украинский гетман предстает перед читателем как мелодраматический злодей, который "не ведает святыни", "не помнит благостыни" и "не любит ничего" (IV, 187), который соблазняет невинную девушку, свою крестницу и дочь своего друга, и становится виновником ее гибели.19 Во вступлении к "Медному всаднику", где речь идет еще об одном судьбоносном деянии Петра - основании Петербурга, - Пушкин идеализирует своего любимого исторического героя еще больше, чем в "Полтаве": здесь он называет его "властелином судьбы" и уподобляет библейскому богу-творцу, превращающему хаос в космос. Пушкин, несомненно, знал, каких огромных усилий и жертв стоило России строительство Петербурга, и в главной части поэмы показал, чем оно обернулось для "маленького человека", но во вступлении он утверждает, что все жертвы оправданы величием и красотой города и тем, что, построив его, Петр прорубил "окно в Европу" и сделал Россию великой державой. -------------------------------------------------------------------------------- 18 Об отношении Пушкина к Александру I см.: Альтшуллер М. Между двух царей (заметки о гражданской лирике Пушкина 1826 - 1836 годов) // Русская литература. 2001. N 1. С. 11 - 32. Об отношении Пушкина к Екатерине II: Сквозников В. Д. Пушкин. Историческая мысль поэта. М., 1999. Альтшуллер тоже касается этого вопроса, но он обращает внимание только на скептические пушкинские оценки Екатерины в "Заметках по русской истории XVIII века", написанных в 1822 году, в то время как Сквозников дает, горазд более полное представление об отношении Пушкина к этой незаурядной российской императрице. 19 О тенденциозности Пушкина в изображении Петра, Мазепы и Кочубея в "Полтаве" см. мою статью: Раскольников Ф. "Марфа Посадница" М. Погодина и исторические взгляды Пушкина// Русская литература. 2003. N 1. С. 3 - 15. стр. 11 -------------------------------------------------------------------------------- Особо следует сказать о мотивах, побудивших Пушкина идеализировать Ибрагима Ганнибала. С. Евдокимова справедливо полагает, что Пушкин сделал его главным героем своего романа, прежде всего потому, что Ибрагим как "безродный" маргинал-иностранец, делающий карьеру под покровительством Петра, мог служить отличным символом эпохи. Кроме того (и это особенно важно), он был близок Пушкину не только биографически, но и идейно как посредник между двумя культурами - европейской и русской. Будучи европейцем, по образованию и опыту жизни, Ибрагим, в отличие от Корсакова, охотно усваивает русские обычаи и успешно общается и с реформаторами, и с консерваторами. Его "эклектизм" - это и есть то, что, согласно Пушкину, выделяло Петра и его эпоху, да и вообще "формулу" русской истории и русской культуры, представляющих собой своеобразный симбиоз европейских и русских традиций и тем отличающихся от однородных культур Запада и Востока.20 * * * В творчестве Пушкина можно обнаружить и другое направление идеализации исторических лиц. Перечисляя в "Памятнике" свои заслуги перед народом, он на первом месте упомянул то, что "чувства добрые он лирой пробуждал". Это, конечно, не значит, что Пушкин занимался примитивным морализированием; напротив, он полагал, что "цель художества есть идеал, а не нравоучение" (VII, 276) и что "поэзия выше нравственности - или по крайней мере, совсем другое дело" (VII, 380 - 381). Но одним из результатов его творческого самовыражения было установление определенных этических критериев, в которых основным элементом была гуманность. Это имеет непосредственное отношение и к его произведениям на историческую тему. "Герой, будь прежде человек" (V, 451), "Оставь герою сердце.., что же / Он будет без него? Тиран..." (III, 189) - исходя из этих идеалов, Пушкин изображал и оценивал исторических деятелей. Их "очеловечивание" можно увидеть и в "Арапе Петра Великого", где Петр, в отличие от "Полтавы", показан "домашним образом", без возвышающих его котурнов, и особенно в произведениях, в которых главными героями являются "исторические" преступники. Так, в "Годунове" Пушкин создает психологически сложные образы царя Бориса и Самозванца, в "Моцарте и Сальери" он изображает Сальери не как элементарного завистника, а как трагическую и противоречивую личность, и даже в Мазепе, когда тот мучительно переживает судьбу своей возлюбленной Марии, он находит нечто человеческое. Персонажем, наиболее близким к пушкинскому идеалу правителя государства, можно, пожалуй, считать Дука из "Анджело". Имея его в виду, Ю. Лотман в своей статье "Идейная структура поэмы Пушкина "Анджело"" замечает: "Пушкинская поэма - апология не справедливости, а милости, не Закона, а Человека",21 а в статье "Идейная структура "Капитанской доч- -------------------------------------------------------------------------------- 20 Если рассматривать, как это делает С. Евдокимова, сватовство Ибрагима к русской боярышне как попытку соединить Европу и Россию, то не предвещает ли пушкинский план продолжения "Арапа Петра Великого" (женитьба Ибрагима, измена жены и рождение белого ребенка с последующим заточением жены в монастырь) трагического разрешения темы, т. е. невозможность "симбиоза", о котором шла речь выше? Кроме того, у Пушкина Ибрагим показан как рационалист, в котором не чувствуется африканский темперамент. Он "входит" в русскую жизнь быстро, легко и свободно, не испытывая никаких психологических трудностей. Не мешала ли "идеальность" Ибрагима психологической достоверности и художественной убедительности образа и не было ли это одной из причин, почему Пушкин отказался от продолжения романа? 21 Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 - 1990. "Евгений Онегин". Комментарий. СПб., 1997. С. 250. стр. 12 -------------------------------------------------------------------------------- ки"" пишет: "Справедливость - следование законам - осуждает на казнь сначала Клавдио, а затем и самого Анджело, милость - спасает их (...) Тема милости становится одной из основных для позднего Пушкина".22 В связи с этим Лотман вполне обоснованно проводит параллель между Дуком, простившим Анджело, и Пугачевым, который не только из благодарности спас Гринева от виселицы, но и впоследствии, вопреки своим классовым чувствам и советам товарищей, помог Гриневу и Маше Мироновой. Такую же параллель он проводит и между Дуком и Екатериной II, которая помиловала формально виноватого Гринева. Вспоминает Лотман и "Героя", в котором Поэт восхищается Наполеоном, видя его подлинное величие не в блеске воинской славы, а в том, что он, рискуя жизнью, проявляет милосердие к своим больным чумой солдатам, а также "Пир Петра Первого", где Пушкин, в отличие от "Полтавы", восхваляет Петра не за его военные и государственные достижения, а за то, что он "с подданным мирится; / Виноватому вину / Отпуская, веселится; (...) И прощанье торжествует, / Как победу над врагом" (III, 319). Излишне напоминать, что в своих исторических работах Пушкин показал Екатерину и Пугачева совсем иначе, чем в "Капитанской дочке", что он прекрасно знал, что Петр далеко не всегда был милосерден к своим подданным, а тем более к "виноватым". Знал он и о сомнительной достоверности эпизода в Яффе. И, тем не менее, в указанных выше произведениях прибегал к "обману", потому что этот "обман" был "возвышающим". Он показывал, какими он хотел бы видеть исторических деятелей. Пушкин мечтал, пишет Лотман, "о формах государственной жизни, основанной на подлинно человеческих отношениях",23 однако как реалист он не мог не понимать, что эти мечты носят утопический характер, потому что в своей деятельности политики руководствуются не этическими, а совсем другими соображениями. Правда, в конце "Героя" Друг говорит Поэту: "Утешься...", после чего следуют многозначительные дата и место написания стихотворения - 29 сентября 1830 года (день, когда Николай I посетил "холерную" Москву). По-видимому, это должно означать, что иногда, как и в случае с Наполеоном в Яффе, утопические мечты могут стать реальностью. Однако "Медный всадник", в котором даже любимый исторический герой Пушкина оборачивается бесчеловечным "кумиром на бронзовом коне", свидетельствует о том, что к середине 1830-х годов Пушкин пришел к выводу о трагической несовместимости интересов государства и личности и о том, что идеал сопряжения того и другого недостижим. * * * Пушкинский идеал заключает в себе не только гуманность, но и поэзию, ибо, как он писал Жуковскому, "цель поэзии - поэзия" (X, 112). И он ищет и находит ее в разбойниках и авантюристах, изображая которых он отбрасывает все, что принадлежит "низким истинам", предпочитая им "возвышающий обман". Хотя в 1825 году в письме к брату Пушкин назвал "единственным поэтическим лицом русской истории" Стеньку Разина (X, 86), в наибольшей степени это определение относится к Пугачеву "Капитанской дочки". В письме к И. И. Дмитриеву (X, 411) Пушкин писал, что он не считает образ Пугачева идеализированным. Но это не значит, что Цветаева, -------------------------------------------------------------------------------- 22 Там же. С. 223. 23 Там же. стр. 13 -------------------------------------------------------------------------------- которая придерживалась иного мнения, была не права, потому что под идеализацией Пушкин, судя по письму, имел в виду "байронизацию", т. е. превращение русского разбойника Емельки Пугачева в благородного мятежника вроде Лары. Такой идеализации в "Капитанской дочке" действительно нет, но зато есть другая. В отличие от "Истории Пугачева", Пушкин изображает в повести Пугачева не как марионетку в руках бунтовщиков, не как низкого злодея и труса, а как необыкновенного человека, способного, несмотря на свою свирепость, на великодушие и милосердие. Еще важнее то, что Цветаева называет пугачевской "чарой", имея в виду не "очарование", а именно "чару" - нечто магическое, магнетизирующее. "Пушкин Пугачевым зачарован, - пишет она. - Ибо, конечно, Пушкин, а не Гринев, за тем застольным пиром был охвачен "пиитическим ужасом"".24 Секрет этой "чары", согласно Цветаевой, состоит в том, что пушкинский Пугачев, стремящийся к абсолютной (и потому недостижимой) свободе - русской "воле", является живым воплощением "свободной стихии", экзистенциального мятежа против банального и прозаического существования. Такую же идеализацию можно увидеть и в "Песнях о Стеньке Разине". В первой из них он показан как жестокий убийца "персидской царевны", во второй - как бандит, торгующий награбленным в Персии "товаром", в третьей прямо назван "лихим разбойником" и "разгульным буяном". Можно понять Бенкендорфа, писавшего Пушкину: ""Песни о Стеньке Разине", при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева".25 Конечно, Пушкин мог бы возразить, что его "Песни" - это стилизация, что народные формы языка и стиха передают отношение к Разину не поэта, а народа, который видел в нем не бандита, а героя (точно так же Пушкин позже мог сказать, что симпатия к Пугачеву принадлежит Гриневу, а не автору повести). Читатель, однако, ничуть не обманывается насчет отношения поэта к Разину, потому что он (Пушкин) делает все, чтобы опоэтизировать своего героя. Действительно, в первом стихотворении речь идет вовсе не о вульгарном убийстве невинной персидской княжны, а о языческом жертвоприношении матери-Волге в знак сыновней благодарности и о пренебрежении женской красотой во имя высшего идеала. Во втором стихотворении - диалоге Разина с жадным и мелочным астраханским воеводой - Пушкин показывает другой аспект поэтического в знаменитом атамане - его пренебрежение богатством. В третьей "песне" - монологе "погодушки", призывающей Разина "погулять по морю по синему", - раскрывается родство "разбойника лихого" с бурей (нельзя не вспомнить в связи с этим соотнесение Пугачева с бураном в степи в "Капитанской дочке"). Таким образом, триптих о Разине как бы предваряет роман о Пугачеве: в нем Пушкин тоже поэтизирует дух мятежа против общепринятых ценностей, но, в отличие от "Капитанской дочки", делает это не на основе вымысла, а на основе народной легенды.26 Используя слова Цветаевой, можно сказать, что "Песни о Стеньке Разине", как и "Капитанская дочка", - это "рипост лирика на архив".27 В образах Пугачева и Разина подобная мифологизация историче- -------------------------------------------------------------------------------- 24 Цветаева Марина. Пушкин и Пугачев // Цветаева Марина. Избр. проза: В 2 т. Нью-Йорк, 1979. Т. II. С. 287. 25 Цит. по: Лаврецкая В. Произведения А. С. Пушкина на тему русской истории. М., 1962. С. 120. 26 О фольклорных и других источниках "Песен о Стеньке Разине" и о том, как Пушкин по-своему истолковал их, см.: Фомичев С. А. Лирические циклы // Фомичев С. А. Служенье муз. О лирике Пушкина. СПб., 2001. С. 75 - 105. 27 Цветаева Марина. Избр. проза: В 2 т. Т. II. С. 298. стр. 14 -------------------------------------------------------------------------------- ских лиц выражается наиболее явственно, но они вовсе не исключение. Нечто похожее можно увидеть в изображении и Самозванца, с головой бросившегося в дерзкую, преступную, но вместе с тем безумно увлекательную авантюру, и удалого разбойника Кирджали, и Клеопатры, превращающей проституцию в религиозное служение, и Петрония с его эпикурейским отношением к жизни и стоическим к смерти. Таким образом, в своих произведениях на историческую тему Пушкин использовал не только разные жанры и стили, но и разные методологии. Поскольку в нем жили и поэт, и "историк строгий", ему приходилось выбирать между исследовательским и художественным методами, между скрупулезным следованием эмпирическим фактам и поэтическим вымыслом. Он оценивал исторических лиц с трех разных точек зрения: историко-государственной, этической и "поэтической", причем оценки у него менялись и бывали противоречивыми - отчасти потому, что Пушкин сам менялся, отчасти потому, что эти лица нередко соответствовали одним критериям и не соответствовали другим, и то, что было приоритетом для Пушкина - историка и "государственника", часто не было приоритетом для Пушкина - поэта и человека. Но как поэт он тяготел к "возвышающему обману", жертвуя, когда он считал это необходимым, "низкими истинами", ибо видел в таком "обмане" высшую правду, призванную приблизить читателя к идеалу, будь то идеал политический, нравственный или эстетический. стр. 15 Опубликовано 19 февраля 2008 года Полная версия публикации №1203424853 → © Literary.RU Главная → ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРАВДА И ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!
|
|