LITERARY.RU → ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО И АЛЕКСАНДРА ДЮМА О КАВКАЗЕ КАК ЭТНОЛОГИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК → Версия для печати
Готовая ссылка для списка литературы
В. В. ГУДАКОВ, ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО И АЛЕКСАНДРА ДЮМА О КАВКАЗЕ КАК ЭТНОЛОГИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 19 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1203424110&archive=1203491495 (дата обращения: 18.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
В. В. ГУДАКОВ, ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО И АЛЕКСАНДРА ДЮМА О КАВКАЗЕ КАК ЭТНОЛОГИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 19 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1203424110&archive=1203491495 (дата обращения: 18.04.2024).
По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):
публикация №1203424110, версия для печати
ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО И АЛЕКСАНДРА ДЮМА О КАВКАЗЕ КАК ЭТНОЛОГИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК
Дата публикации: 19 февраля 2008 |
|
Кажется, что может быть общего между двумя столь непохожими писателями, как Лев Толстой и Александр Дюма, между автором "Войны и мира" и автором "Трех мушкетеров", между русским писателем из Ясной Поляны, всю жизнь искавшим истину и нашедшим последний приют в скромном холмике в той же Ясной Поляне, и французским писателем, блестящим рассказчиком (иногда в ущерб той же самой истине), прах которого в 2002 году в торжественной обстановке был перенесен в парижский Пантеон. И однако же у них есть то общее, что объединяло их обоих всю жизнь. Это любовь к Кавказу, кавказской цивилизации, обаяние которой испытали еще древние эллины, унесшие в Европу миф о Прометее и легенду о Золотом руне. После знакомства с Кавказом, как Толстой, так и Дюма неоднократно обращались к кавказским сюжетам, которые стали блестящими страницами русской и французской литератур. Толстой написал на кавказском материале ряд произведений, из которых "Казаки" и "Хаджи-Мурат", безусловно, являются лучшими в творчестве гения русской литературы наряду с "Войной и миром", "Воскресением" и "Анной Карениной". Дюма оставил нам, прежде всего три тома своих впечатлений от поездки по Кавказу под общим названием "Кавказ", которые принадлежат к лучшим произведениям жанра путешествий, имеющего в Европе давние традиции еще со времен Рубрука и Марко Поло. Любопытно, что и Толстой, и Дюма познакомились с Кавказом почти в одно и то же время - в 50-е годы XIX века, Толстой в 1851 - 1852 годах, а Дюма в 1858 - 1859 годах, причем места их пребывания на Северном Кавказе совпадали - это места, где в постоянном контакте с горцами жили гребенские казаки: Толстой упоминает в "Казаках" казачью станицу Новомлинскую (Старогладковскую. - В. Г.), а Дюма - станицу Червленную. Как известно, наиболее интересные результаты в наши дни могут быть получены исследователями на стыке наук. Наше исследование было проведено на линии соприкосновения литературы (русской и французской), этнологии и имагологии (от латинского "imago", т. е. образ, представление), которая изучает представление о другом образе жизни. Это относительно молодые науки, довольно дискуссионные, но дающие возможность, на наш взгляд, сделать интереснейшие выводы. Таким образом, исходными данными для освещения избранного сюжета являются: 1. Русская литература, представленная Львом Толстым. 2. Французская литература, представленная Александром Дюма. 3. Объединяющая их любовь к Кавказу. стр. 65 -------------------------------------------------------------------------------- 4. Один из методологических подходов современной этнологии, начало, которому в России положил Лев Гумилев. В связи с этим нам придется использовать несколько непривычных, введенных Л. Гумилевым в научный оборот, терминов, как-то: комплиментарность, этнический контакт, месторазвитие, симбиоз, стереотип поведения, этноцентризм, этнос, суперэтнос, контактная зона и некоторые другие, которые будут объяснены в ходе дальнейших рассуждений. Цели поездки на Кавказ у обоих писателей были различны. Молодой, 23-летний, Толстой, знавший о Кавказе по книгам и рассказам брата, решил вместе с ним совершить туда путешествие и, возможно, поступить на военную службу. Его лучшие книги были еще впереди. 55-летний Дюма, всегда готовый к путешествиям в экзотические страны, решил совершить поездку на Кавказ после посещения России, чтобы увидеть эту неведомую для европейцев цивилизацию своими глазами и рассказать о ней своим читателям, ждавшим с нетерпением каждую новую книгу автора "Трех мушкетеров" и "Графа Монте-Кристо". Перед поездкой он прочитал всю имевшуюся тогда научную и прочую литературу о Кавказе. Эти-то знания из области географии, истории и прочих наук и сообщает Дюма в своем вступлении к книге о Кавказе. В нем пока еще отсутствует сам автор и его личные впечатления. Иное дело Толстой. В "Казаках" он описывает ощущения и фантазии Оленина, уезжавшего все дальше от России и все ближе подъезжавшего к Кавказу: "Воображение его теперь уже было в будущем, на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей. Все это представляется смутно, неясно; но слава, заманивая, и смерть, угрожая, составляют интерес этого будущего. То с необычайною храбростию и удивляющею всех силой он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против русских свою независимость (...) Есть еще одна, самая дорогая мечта, которая примешивалась ко всякой мысли молодого человека о будущем. Это мечта о женщине. И там она, между гор, представляется воображению в виде черкешенки-рабыни, с стройным станом, длинною косой и покорными глубокими глазами. Ему представляется в горах уединенная хижина и у порога она, дожидающаяся его в то время, как он, усталый, покрытый пылью, кровью, славой, возвращается к ней, и ему чудятся ее поцелуи, ее плечи, ее сладкий голос, ее покорность. Она прелестна, но она необразована, дика, груба. В длинные зимние вечера он начинает воспитывать ее. Она умна, понятлива, даровита и быстро усваивает себе все необходимые знания. Отчего же? Она очень легко может выучить языки, читать произведения французской литературы, понимать их. Notre Dame de Paris, например, должно ей понравиться. Она может и говорить по- французски. В гостиной она может иметь больше природного достоинства, чем дама самого высшего общества. Она может петь, просто, сильно и страстно".1 В этом отрывке явно слышны руссоистские мелодии о неиспорченных цивилизацией дикарях. Молодой Оленин быстро образовывает дикую, но прекрасную черкешенку, делает из нее светскую даму и даже обучает французскому языку. Действительность возвращает его к реальной жизни, но воображение опять берет свое: ""Ах, какой вздор!" говорит он сам себе. А тут приехали на какую-то станцию и надо перелезать из саней в сани и давать на водку. Но он снова ищет воображением того вздора, который он оставил, -------------------------------------------------------------------------------- 1 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л., 1929. Т. 6. С. 11 - 12. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы. стр. 66 -------------------------------------------------------------------------------- и ему представляются опять черкешенки, слава, возвращение в Россию, флигель- адъютантство, прелестная жена" (т. 6, с. 12). Каким же впервые увидели Кавказ Дюма и Толстой? Дюма, прекрасный рассказчик, описывает Кавказ не только как блестящую панораму, не похожую ни на какую другую, виденную им до того, но и как цивилизацию богов и людей, открывшую первые поэтические страницы европейской истории: "Мы прибыли на станцию Сухой пост. Тут нас ожидало великолепное зрелище. Солнце, некоторое время, боровшееся с туманом, наконец, пронзило его своими лучами. Широкие полосы тумана делались все более и более прозрачными, и сквозь них мы начали различать неподвижные силуэты. Только были ли это горы или облака, - мы еще несколько минут не понимали. Наконец солнце взяло свое, остаток тумана рассеялся клочками, и вся величественная горная линия Кавказа от Шат-Абруза до Эльбруса развернулась перед нами. Казбек, поэтический эшафот Прометея, возвышался посредине своей снежной вершиной. Мы остановились на минуту в изумлении перед блестящей панорамой. Это не походило ни на Альпы, ни на Пиренеи, это было вовсе не то, что мы когда-то видали, что приходило на память и что представляло нам наше воображение. Это был Кавказ - театр, где первый драматический поэт древности поставил свою первую драму, героем которой был Титан, а актерами - боги. Как я сожалел о моем томике Эсхила. Я бы снова прочел о моем Прометее от первого до последнего стиха. Понятно, почему греки заставили мир сойти с этих великолепных вершин. Вот преимущество стран с богатой историей перед странами неизвестными: Кавказ есть история богов и людей".2 Дюма видит горы, Толстой же не просто видит горы, он чувствует их. И это чувство очищает его от прошлого, делает его новым человеком, открытым к красоте и величию: "Но на другой день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал - шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту - чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между ним и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были все те же. - Что это? Что это такое? - спросил он у ямщика. - А горы, - отвечал равнодушно ногаец. - И я тоже давно на них смотрю, - сказал Ванюша, - вот хорошо-то! Дома не поверят. На быстром движении тройки по ровной дороге горы, казалось, бежали по горизонту, блестя на восходящем солнце своими розоватыми вершинами. Сначала горы только удивили Оленина, потом обрадовали; потом, больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту и почувствовал горы. С этой минуты все, что только он видел, -------------------------------------------------------------------------------- 2 Дюма Александр. Кавказ. Тбилиси, 1988. С. 41. Далее ссылки на это издание даются в тексте. стр. 67 -------------------------------------------------------------------------------- все, что он думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более" (т. 6, с. 13 - 14). Но Кавказ - это не только изумительно прекрасные по красоте пейзажи. Это еще и месторазвитие (т. е. место, где рождается этнос) многочисленных народов с уникальной культурой или, точнее, этническим стереотипом поведения, под которым мы понимаем норму поведения в определенной этнической системе. Поэтому, конечно же, и Толстого, и Дюма интересовал этногенез, т. е. происхождение кавказских народов, создавших такую самобытную и оригинальную цивилизацию. Вот точное замечание Дюма, подкрепленное впечатлениями от увиденного: "При каждом новом приливе варваров: аланов, готов, аваров, гуннов, хазаров, персов, монголов, турок, живые волны омывают горы Кавказа и потом спускаются в какое-нибудь ущелье, где они остаются и закрепляются. Это новый народ, присоединяющийся к другим народам; это новая национальность, сливающаяся с другими национальностями" (с. 26). И далее Дюма описывает сам процесс этногенеза, т. е. слияние разных этнических субстратов, в результате которого возникает новый, не похожий на другие, этнос: "Спросите у большей части жителей Кавказа, от кого они происходят, - они и сами этого не знают; с какого времени они живут в своем ущелье или на своей горе, им это также неизвестно. Но все они знают, что удалились туда для сохранения независимости и готовы пожертвовать жизнью, защищая свободу" (с. 26). Поскольку и Толстой, и Дюма впервые прибыли на Кавказ в область, населенную казачеством, то, естественно, они не могли пройти мимо казачьего стереотипа поведения, который сформировался под сильнейшим влиянием горцев, с которыми казаки длительное время находились в этническом контакте. Вот что говорит о происхождении гребенских казаков Толстой: "Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев..." И чуть дальше: "Еще до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, грабежу и войне составляет главные черты их характера" (т. 6, с. 15, 16). Дюма, в присущем ему стиле, описывает то же самое явление, только на примере линейных казаков: "Линейный казак, родившийся в этой местности, постоянно соприкасающийся с неприятелем, с которым он неминуемо должен рано или поздно столкнуться в кровавой схватке, с детства сдружившийся с опасностью, - солдат, с двенадцатилетнего возраста живущий только три месяца в году в своей станице, т. е. в своей деревне, а остальное время до пятидесяти лет на поле и под ружьем, - это единственный воин, который сражается как артист и находит удовольствие в опасности. Из этих линейных казаков, сформированных, как выше было упомянуто, Екатериной и впоследствии слившихся с чеченцами и лезгинами, у которых они похищали женщин, - подобно римлянам, смешавшимся с сабинянами, - выросло племя пылкое, воинственное, веселое, ловкое, всегда смеющееся, поющее, сражающееся..." (с. 40). Этнос теснейшим образом связан со своим ландшафтом. Его адаптация к ландшафту проявляется не только в поведении, но и в оружии. Так, искусное владение конем, ружьем и кинжалом совершенно необходимо для ведения казаками боевых действий в предгорьях Кавказа, и это не проходит мимо внимания Дюма. стр. 68 -------------------------------------------------------------------------------- Он замечает даже такую тонкость, что Кавказ - это этносфера линейных казаков, но не донцов, которых Российская империя присылала на Кавказ для войны с горцами. Дюма неоднократно сравнивает линейцев с донцами, вырванными из своей этносферы с их пиками, которые являлись прекрасным оружием на равнине, но были абсолютно бесполезны и даже мешали в кавказских предгорьях: "Напротив, донской казак, оторванный от его мирных равнин, перенесенный с берегов величественной и спокойной реки на шумные берега Терека и голые берега Кумы, отнятый от семейства, занимающегося хлебопашеством, привязанный к длинному копью, которое ему служит более помехой, нежели защитой, не умеющий искусно владеть ружьем и управлять конем, - донской казак, который представляет еще довольно хорошего солдата в поле, самый плохой воин в засадах, рвах, кустах и горах. Линейные казаки и татарская милиция, - превосходное войско для набегов, - вечно смеются над "гавриловичами". И вот почему. Однажды донские казаки конвоировали кого-то или что-то. Чеченцы напали на них и обратили конвой в бегство. Какой-то молодой казак, имевший прекрасного коня, бросив пику, пистолет, шашку, без папахи, в страшном испуге на полном скаку влетел на станционный двор и закричал, что есть мочи: - Заступись за нас, Гаврилович! После такого страшного напряжения, лишившись чувств, он упал с лошади. С того времени другие казаки, и татарские милиционеры называют донских казаков "Гавриловичами". Когда горцы выкупают своих товарищей, попавших в руки русских, они дают четырех донских казаков или двух татарских милиционеров за одного чеченца, или черкеса, либо лезгина; но они меняют только линейного казака на одного горца. Никогда не выкупают горца, раненного пикой: если он ранен пикой, то ergo (следовательно, лат. - В. Г.) ранен донским казаком. Зачем выкупать его, если он имел глупость получить рану от такого неприятеля?" (с. 40 - 41). Меткое наблюдение Дюма подтверждается исторической литературой. Грозное оружие на равнине, "пика была, чуть ли не основной причиной гибели многих донцов, так как горцы в ближнем бою рубили их шашками, презрительно называя "камышом" из-за торчащих пик, которые в этом случае оказывались бесполезными".3 И Толстой, и Дюма замечают особый этнический тип казаков и особенно казачек, который сформировался в контактной зоне российской и кавказской цивилизаций. Оба восхищаются их поразительной красотой. У Дюма "червлянки (т. е. казачки станицы Червленная. - В. Г.) составляют особый тип, принадлежащий к русской и горской породам. Красота их дает обитаемой ими станице репутацию кавказской Капуи, они имеют овал лица русский, стан стройный, - стан женщины горных краев, как говорят в Шотландии" (с. 53). У Толстого "женщины большею частию и сильнее, и умнее, и развитее, и красивее казаков. Красота гребенской женщины особенно поразительна соединением самого чистого типа черкесского лица с широким и могучим сложением северной женщины (...) Станица Новомлинская считалась корнем гребенского казачества. В ней, более чем в других, сохранились -------------------------------------------------------------------------------- 3 Захаревич А. В. Донское казачество в Кавказской войне (к постановке проблемы) // Кавказская война: уроки истории и современность. Краснодар, 1995. С. 213. стр. 69 -------------------------------------------------------------------------------- нравы старых гребенцов, и женщины этой станицы исстари славились своею красотой по всему Кавказу" (т. 6, с. 17). Любопытно, что отношение казачек к мужчинам Дюма считает "легкостью нравов", а Толстой "совершенной свободой". И если Дюма привлекает, прежде всего, экзотичность их быта и нравов (см., например, описание прощания казачек с мужчинами (с. 53)), то в Толстом-писателе на равных трудится Толстой-этнолог. Вспомним, что после пребывания на Кавказе он хотел написать сначала этнографические "Очерки Кавказа", которые, в конце концов, превратились в ряд кавказских повестей и рассказов. Толстой не только описывает красочную одежду казачек ("казачки носят одежду черкесскую: татарскую рубаху, бешмет и чувяки; но платки завязывают по-русски" - т. 6, с. 17), но и дает этнологически профессиональный анализ роли и влияния женщины в казачьем семейном укладе, в котором "весь дом, все имущество, все хозяйство приобретено ею и держится только ее трудами и заботами" (т. 6, с. 17). Толстой и Дюма обратились к Кавказу в годы Кавказской войны, и поэтому она все время присутствует в их произведениях. Здесь уместно сказать о том, что у каждого поколения людей свое представление о войне. Французский языковед Э. Бенвенист, изучая соотношение слов "война и мир", пришел к выводу, что в прошлом это соотношение было иным, чем в наши дни. Состояние войны считалось обычным состоянием, а не чем-то неестественным и антигуманным.4 В эпоху Толстого и Дюма война тоже воспринималась как дело обычное и неизбежное, на Кавказе тем более, и Толстой об этом говорит словами Оленина: "...люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет..." (т. 6, с. 101 - 102). Но Кавказская война была не просто войной. Это была война цивилизаций, суперэтносов, а такие войны, как верно замечает Гумилев, как правило, беспощадны и истребите льны. Этот тезис подтверждается и размышлением Дюма: "И все это (т. е. лишения русского солдата. - В. Г.) для какой войны? Для войны беспощадной, войны, не признающей плена, где каждый раненый считается уже мертвым, где самый жестокий из врагов отрубает голову, а самый кроткий довольствуется рукой" (с. 78). Кавказская война была самой жестокой и самой долгой войной в истории Кавказа. Она была результатом российской экспансии, которую мы понимаем, как и любую другую экспансию, в этнологическом смысле, т. е. как развитие этноса в пространстве в фазе подъема. Размышляя об эпохе великого переселения народов, Дюма проницательно замечает: "Словно каждой нации было неудобно оставаться в колыбели, устроенной для нее самой природой, и каждая из них идет отыскивать других богов и другую отчизну" (с. 22). Это уже этнология. Позже Лев Гумилев в своей теории этногенеза обоснует обязательность экспансии как одного из необходимых этапов развития любого этноса. Кавказ, как известно, был объектом экспансии двух великих цивилизаций: Османской и Российской. Экспансия османов осуществилась несколько раньше и не ставила целью покорение Кавказа, а всего лишь устройство баз на Черноморском и Азовском побережье для контроля геополитической ситуации в регионе, и ограничивалась выражением покорности, зачастую совершенно формальным, со стороны кавказских этносов. Иногда османы со- -------------------------------------------------------------------------------- 4 Русский язык. Энциклопедия. М., 1979. С. 414. стр. 70 -------------------------------------------------------------------------------- вершали экспедиции вместе с крымскими татарами в глубь Кавказа для наказания наиболее строптивых, но потом возвращались на свои базы, фактически оставляя горцев независимыми. Другое дело российская экспансия, которая, войдя в соприкосновение с Кавказом, поставила себе целью установление полного военно-политического контроля над ним и включение его в состав евразийского суперэтнического тела, скованного жестким обручем Российской империи. Но России нужно было преодолеть отчаянное сопротивление не только кавказских горцев, но и еще могущественной Османской империи, считавшей Кавказ если не своей территорией, то, во всяком случае, своей традиционной сферой влияния. Суть соперничества двух империй схвачена Дюма и передана в виде сравнения двух античных героев: "Когда русские двигаются вперед, идя от севера к югу, турки выступают с юга на север (...) Когда два великана, подобно Геркулесу и Антею, начнут бой, они не уступят друг другу: Россия - Геркулес, Турция - Антей" (с. 22). Стратегия России в Кавказской войне, начало которой положил еще в 1794 году Суворов, была развита и дополнена в новых условиях первой половины XIX века генералами Ермоловым и Вельяминовым. Это был, по словам Толстого, "план медленного движения в область неприятеля посредством вырубки лесов и истребления продовольствия" (т. 35, с. 71). Все кавказские этносы вольно или невольно либо сражались за свою свободу против русских и османов, либо принимали чью-то сторону в надежде рано или поздно обрести долгожданную свободу. Способом их существования и выживания была война. Поэтому в кавказских произведениях Толстого и Дюма представители различных народов действуют в условиях перманентной войны. Это русские, горцы, казаки, ногаи и др. Следует заметить, что книги и Толстого, и Дюма - идеальный источник для лучшего понимания сути межэтнических отношений в контактной зоне цивилизаций. Гумилев говорит об этом следующее: "Вариант длительного сосуществования при постоянной вражде прекрасно описан Львом Толстым, наблюдавшим стычки гребенских казаков с чеченцами".5 Добавим: и Александром Дюма. Гумилев определяет такое состояние этносов термином симбиоз, что означает их сосуществование в одном регионе, при котором они не сливаются, а каждый занимает свою экологическую нишу. Эти отношения вражды-дружбы не прерывались даже в годы Кавказской войны, и экспансия Российской империи была сторонним делом для казаков и горцев. Те и другие вынуждены были принимать в ней участие, одни на стороне России, верные присяге, другие, сопротивляясь ей и защищая свою родину. И те, и другие хорошо сознавали это. Горские стереотипы поведения казаку намного ближе, чем стереотипы поведения пришедших на Кавказ русских солдат, что бросается в глаза молодому Толстому: "Щегольство в одежде состоит в подражании черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие лошади покупаются и крадутся у них же. Молодец-казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже с своим братом говорит по-татарски" (т. 6, с. 16). Казаки и горцы взаимно уважают друг друга, а вот к русским казаки относятся настороженно. Толстой говорит об этом так: "Влияние России выражается только с невыгодной стороны стеснением в выборах, снятием колоколов и войсками, которые стоят и проходят там. Казак, по влечению, менее ненавидит джигита-горца, который убил его брата, чем солдата, -------------------------------------------------------------------------------- 5 Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1990. С. 88. стр. 71 -------------------------------------------------------------------------------- который стоит у него, чтобы защищать его станицу, но который закурил табаком его хату. Он уважает врага-горца, но презирает чужого для него и угнетателя солдата" (т. 6, с. 16). Для нас важны в этом тексте две вещи. Первое, это различные стереотипы поведения казаков и солдат-великороссов. Курение солдата в хате для казака, предки которого - русские староверы, нетерпимо, это большой грех. Второе, это ключевое слово "по влечению", которое позже, через сто лет, будет определено Львом Гумилевым как комплиментарность, т. е. "подсознательное ощущение взаимной симпатии (антипатии) членов этнических коллективов, определяющее деление на "своих" и "чужих,,".6 Вот это-то "влечение", характеризующее отношение этносов друг к другу, и было подмечено гениальным русским писателем. Если Толстой говорит о "влечении", то Дюма предпочитает слово "симпатия", оценивая, например, отношения русских и французов как двух народов: "Моя подорожная, составленная совершенно особенным образом, и открытый лист от князя Барятинского, разрешавший брать на всех военных постах приличный конвой, заставили всех тех, к кому я обращался, думать, что они имеют дело с военной властью. Правда, меня принимали за французского генерала, но так как русские, в общем, симпатизируют французам, то все шло чудесно" (с. 32; курсив мой. - В. Г.). В этнологическом плане "влечение" у Толстого и "симпатию" у Дюма, которые являются почти полными синонимами, можно заменить положительной комплиментарностью у Гумилева. На Кавказе с незапамятных времен существовали свои правила ведения войны и свой кодекс чести, которые были близки рыцарским правилам средневековой Европы. К ним относится, например, традиция поединков, которые зачастую решали ход сражений. Вспомним зафиксированное русскими летописями единоборство Мстислава и Редеди, решившее исход сражения в пользу славянорусов. По прочно укоренившимся нормам поединок "всегда заканчивался физической или морально-психологической гибелью одного из участников, и победитель поступал с побежденным, как с убитым, снимая с него оружие". Казаки восприняли эту традицию наряду с другими, и в годы Кавказской войны нередко случались схватки-поединки, решавшие исход сражений.7 Дюма описывает одно из таких единоборств. Чеченец-абрек вызывает на бой кого-то из казаков. Первого казака он убивает и отсекает ему голову как трофей. Второй же казак, принявший вызов, убивает чеченца и тоже отсекает ему голову (с. 49 - 50). Отсекание головы было тоже кавказским обычаем, воспринятым казаками. Дюма рассказывает о том, как горцы, потеряв нескольких человек убитыми и захоронив их, тут же уходят, чтобы возвратиться с таким же количеством неприятельских голов, сколько потеряно товарищей (с. 51). Казаки тоже давали подобный обет, например, приносить по одной чеченской голове каждую ночь (с. 63). Дюма неоднократно возвращается к этому жестокому обычаю, процветавшему в то время на Кавказе с разными этнографическими нюансами. Так, если казаки отсекали головы, то черкесы и чеченцы отсекали головы и уши, а лезгины и тушины - правые руки (с. 158 - 159). -------------------------------------------------------------------------------- 6 Гумилев Л. Н. Этносфера. История людей и история природы. М., 1993. С. 501. 7 Панеш Е. К. Этническая психология и межнациональные отношения. Взаимодействие и особенности эволюции. СПб., 1996. С. 224. стр. 72 -------------------------------------------------------------------------------- Российское командование пыталось бороться с этим обычаем. Но в условиях жестокостей Кавказской войны оно терпит неудачу: "За каждую отрубленную голову горца назначено вознаграждение в десять рублей. Князь Мирский, питавший, разумеется, отвращение к этим кровавым трофеям, счел достаточным, чтобы доставляли только правое ухо. Но он никак не мог заставить своих охотников руководствоваться этим нововведением; с тех пор, как они воюют с татарами, они все равно отрубают головы, объясняя сие тем, что не могут отличить правое ухо от левого" (с. 63). В условиях войны проявил себя во всей красе такой кавказский обычай, как наездничество, т. е. набеги, воровство, угон людей и скота на свою территорию, причем все это считалось проявлением настоящего удальства, делом рук настоящего джигита. Казаки полностью переняли этот горский обычай. В "Казаках" Толстого дед Ерошка хвастается своими подвигами в прошлом, называя его "золотым времечком": "- Так-то, отец ты мой, - говорил он, - не застал ты меня в мое золотое времечко, я бы тебе все показал. Нынче Ерошка кувшин облизал, а то Ерошка по всему полку гремел. У кого первый конь, у кого шашка гурда, к кому выпить пойти, с кем погулять? Кого в горы послать, Ахмет-хана убить? Все Ерошка. Кого девки любят? Все Ерошка отвечал. Потому что я настоящий джигит был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал, песенник... на все руки был. Нынче уж и казаков таких нету. Глядеть скверно. От земли вот (Ерошка указал на аршин от земли), сапоги дурацкие наденет, все на них смотрит, только и радости. Или пьян надуется: да и напьется не как человек, а так что-то. А я кто был? Я был Ерошка вор; меня, мало по станицам, - в горах-то знали. Кунаки-князья приезжали. Я бывало со всеми кунак: татарин - татарин, армяшка - армяшка, солдат - солдат, офицер - офицер. Мне все равно, только бы пьяница был" (т. 6, с. 55). Для европейца Дюма наездничество - это бандитизм, а джигиты - это "бандиты", люди, живущие грабежом и убийством, "оставляющие за собой отчаяние и слезы" (с. 70). Правда, Дюма тут же оговаривается, понимая, что не все так просто: "Но эти люди родились за полторы тысячи миль от нас, с нравами вовсе не похожими на наши; они делали только то, чем занимались их отцы до них, прадеды до отцов, все другие предки до прадедов" (с. 71). Здесь Дюма подходит близко к пониманию двух важнейших для нас этнологических принципов: 1) подражание является повивальной бабкой любого стереотипа поведения, в том числе этнического; 2) различные этнические системы имеют различные стереотипы поведения, поэтому их сравнение по шкале "нравится - не нравится", "плохо или хорошо" не корректно. Здесь ключевое слово "по-другому". Каждый этнос, а тем более суперэтнос, т. е. цивилизация, живет в мире своих собственных ценностей, которые зачастую не только не совпадают с ценностями других этносов, но и прямо противоположны им. Этнический стереотип поведения теснейшим образом связан с этноцентризмом, который, как мы полагаем, является подсознательным восприятием этносом своего стереотипа поведения как нормы, как эталона для других этносов. Прекрасной иллюстрацией сказанного является описание вечера, устроенного Воронцовым, на который был приглашен Хаджи-Мурат. Дамы на балу задают ему один и тот же вопрос, нравится ли ему то, что он видит. Причем они уверены, что не может не нравиться. Хаджи-Мурат же не отвечает, нравится ему или нет, а отвечает только, что этого у горцев нет (т. 35, с. 48 - 49). После бала, отвечая на вопрос русского офицера, понравился ли ему вечер, Хаджи- Мурат высказывает свое мнение с помощью пословицы: стр. 73 -------------------------------------------------------------------------------- "Угостила собака ишака мясом, а ишак собаку сеном, - оба голодные остались". И добавляет с улыбкой: "Всякому народу свой обычай хорош" (т. 35, с. 93). Любопытно проявление этноцентризма у самого Дюма. Так, в одном из своих авторских отступлений он замечает: "...мы, французы, имеем дурную привычку, за границей всегда сравнивать, как во Франции. Правда, англичане говорят еще упорнее: "в Англии" (с. 217). Но сравнение со своей страной, со своим образом жизни не является привилегией ни французов, ни англичан, ни тем более дурной привычкой. Этноцентризм присущ любому народу и постоянно проявляет себя в межэтнических контактах в той или иной форме. Вернемся на Кавказ. Когда Ерошка у Толстого хвастается своими былыми подвигами, он неоднократно упоминает слово "кунак", которое переводится на русский язык как "друг", "гость", а куначество является важнейшей частью кавказского стереотипа поведения, который обязывает обеспечить кунаку прием и заботу, а в случае грозящей ему опасности защищать его всеми имеющимися в распоряжении средствами и даже ценой собственной жизни. В "Хаджи-Мурате" Садо принимает в своем доме своего кунака Хаджи-Мурата, зная, что жители аула могут потребовать его выдачи, и что под угрозой расправы Шамиль запретил принимать его кому бы то ни было. Однако Садо принимает его, зная, что это опасно, и гордится, что таким образом он сохраняет древний кавказский обычай (т. 35, с. 12). Куначество распространялось не только на свой этнос, но и на другие этносы. Этот институт имел двойное содержание: социальное, для укрепления социальной стабильности в обществе, и этническое, для установления и поддержания межэтнических контактов на симбиозном уровне. Казачество, жившее в постоянном контакте с горцами, быстро усвоило этот обычай, и многие казаки имели кунаков среди горцев и гордились этим. Даже в годы Кавказской войны у многих казаков были кунаки среди горцев. Куначество было так прочно усвоено казаками, что стало составной частью их стереотипа поведения. Этот обычай произвел сильнейшее впечатление на Дюма и на Толстого, и они оба неоднократно возвращаются к его описанию, так же как и к связанному с ним кавказскому гостеприимству. Князь Багратион, например, в следующих словах объясняет автору "Трех мушкетеров", который сам был чрезвычайно гостеприимным человеком, что такое кавказское гостеприимство: "Слушайте и не забывайте того, что я скажу: знайте, всюду на Кавказе вы можете войти в любой дом и сказать: "Я иностранец и прошу гостеприимства". Тот, кого вы осчастливите, уступит вам свой дом, а сам со всем семейством удалится в самую маленькую из комнат. Он будет заботиться непрестанно, чтоб у вас ни в чем не было недостатка. И когда через неделю, две недели, через месяц, вы будете покидать его дом, хозяин станет у порога и скажет: "Продлите еще хотя бы на день оказанную мне честь, поезжайте завтра"" (с. 99). Дюма и Толстого особенно поразил кавказский обычай дарить своему кунаку все, что ему может понравиться ("пешкеш, по-русски - подарок"). Тот же князь Багратион дарит свой кинжал Дюма, который имел неосторожность сказать ему: "У вас, князь, великолепный кинжал" (с. 92). У Толстого Хаджи-Мурат дарит сыну Воронцова свой дорогой дамасский кинжал, который ему так понравился. Как известно, у русских такого обычая нет, и Марья Васильевна, жена Воронцова, реагирует в точном соответствии со своим российским этниче- стр. 74 -------------------------------------------------------------------------------- ским стереотипом поведения. Она говорит Хаджи-Мурату, "что если он будет отдавать всякому кунаку ту свою вещь, которую кунак этот похвалит, то ему скоро придется ходить как Адаму..." (т. 35, с. 31). Тем не менее, Воронцов и его супруга принимают горские правила игры. И в тот же день за обедом Воронцов дарит Хаджи-Мурату свои часы с боем, которые вызвали его удивление. Хаджи-Мурат принимает подарок, так как для него это нормальный и естественный поступок (т. 35, с. 32 - 33). Дюма, восхищенный кавказским гостеприимством и щедростью, не раз замечает, что с ними может сравниться только гостеприимство русское. Напомним, что Дюма приехал на Кавказ сразу после путешествия по России, и ему было с чем сравнивать: "У ворот мы обнаружили ожидавшие нас дрожки городничего. Только в России оказывают такое замечательное внимание, которое любой путешественник встречает на каждом шагу (это отметил и г-н де Кюстин); но если у путника есть еще и какие-то заслуги, то встречать его будут ни с чем не сравнимым радушием. Что касается меня, то я буду беспрестанно вспоминать об этом гостеприимстве и хотя бы подобным способом смогу выразить свою благодарность всем, кто были так любезны ко мне. Прошу также позволения не оставаться у них в долгу" (с. 36). И несколько дальше: "К нашему великому прискорбию, мы должны были на другое утро расстаться с милыми хозяевами. Считаю своим долгом повторить и здесь, что гостеприимство в России оказывается с какой-то особенной прелестью и свободой, которых не встретишь ни у одного народа" (с. 80). Но где гостеприимство, там и застолье, и здесь снова Дюма сравнивает Россию и Кавказ в лице Грузии: "Нигде не пьют столько, сколько в России, кроме разве еще в Грузии. Было бы очень интересно увидеть состязание между русским и грузинским бражниками. Держу пари, что число выпитых бутылок будет по дюжине на человека, но я не берусь сказать заранее, за кем останется победа" (с. 67). Уточним только, что в России, вследствие более сурового климата, пьют крепкий напиток - водку, а в Грузии вино, как во Франции. Причем грузинская традиция виноделия - одна из древнейших, если не самая древняя в мире. Вспомним, что предки древних греков унесли с собой в Европу из Грузии не только миф о Золотом руне, но и виноградную лозу. Неоднократное обращение Дюма к теме гостеприимства и застолья объясняется не только личными качествами французского писателя, большого любителя принимать гостей, но и особенностями французской ментальности, в которой угощение является не просто совместной едой, а искусством, "art de table", и рассматривается во Франции как важнейшая часть французского культурного наследия. И эта часть французской культуры постоянно проявляет себя в книге Дюма. Поэтому его "Кавказ" - этнологический источник не только по Кавказу, но и по Франции. Дюма приводит даже меню обеда, который он приготовил в Поти для своих сопровождающих и знакомых, и дает рецепты приготовления различных блюд, усовершенствованных им самим (с. 257 - 259). Вспомним, что Дюма-отец был большим гурманом, и не только автором художественных произведений, но и автором "Большого кулинарного словаря", который стал его последней и, как он сам говорил, самой лучшей его книгой. "Словарь" был издан через три года после смерти Дюма. Путешествуя по Кавказу, Дюма постоянно расспрашивал, как приготавливаются те или иные кавказские блюда: "Поскольку я путешествую для собственного удовольствия, то если встречаю хорошее блюдо, тотчас выведываю секрет его изготовления, чтобы обогатить этим кулинарную книгу, которую давно задумал" (с. 33). Поэтому можно понять гордость великого стр. 75 -------------------------------------------------------------------------------- француза, добившегося в искусстве стола не меньшего мастерства, чем в литературе, и высоко оценивавшего свои победы, одержанные "на кулинарном поле сражения в Санкт- Петербурге, Москве и Тифлисе" (с. 259). Добавим, и в Париже тоже, где он часто устраивал обеды для знакомых и друзей, блюда для которых готовил сам. Закончим данный сюжет словами самого Дюма, сказавшего об этой черте французской этнопсихологии: "Князь (грузинский князь Ингерадзе. - В. Г.) не понимал, как я имел одинаковую способность владеть пером, ружьем и половником: это давало ему высокое понятие о просвещении народа, где один и тот же человек мог быть в одно и то же время и поэтом, и охотником, и поваром" (с. 260). Одежда, как и гостеприимство, и застолье, является составной частью этнического стереотипа поведения и выполняет не только утилитарную функцию, но и этническую, показывая принадлежность к определенному этносу, цивилизации. Смена одежды или элементов одежды означает принятие другого стереотипа поведения. В нашем случае это было поведение горца-джигита, подражать которому стремились казаки, а черкеска, идеально приспособленная к кавказскому рельефу и климату, стала неотъемлемой частью одежды кавказского казачества. Причем, чтобы быть ближе к идеалу горца-джигита, носить ее нужно было особым образом, и она должна была быть достаточно потрепанной, что свидетельствовало бы о подвигах ее владельца. Именно на эту особенность одежды обратили свое внимание и Толстой, и Дюма. Вот как Дюма описывает походные черкески кабардинцев: "Они были в походных костюмах, т. е. вместо парадных черкесок, в которых они совсем недавно нас принимали, на них были оборванные черкески. Они составляют боевой наряд, пострадавший от колючек и кустарников во время их отважных похождений. Не было ни одной черкески, на которой бы не было следов пули, или кинжала, или пятен крови. Если бы черкески могли говорить, то рассказали бы о смертельных боях, рукопашных схватках, криках раненых, о последних воплях умирающих. Боевая история черкесок, эти кровавые легенды ночи, могла бы стать символом этих людей. У каждого охотника был двухствольный карабин и длинный кинжал за поясом; нет ни одного среди этих кабардинцев, пули которого не убили кого-то; нет ни одного кинжала, острие которого не отделило бы от туловища не одну, а десятки голов" (с. 69). А вот как Толстой рисует внешний вид Лукашки, стремящегося к идеалу джигита: "Широкая черкеска была кое-где порвана, шапка была заломлена назад по-чеченски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была небогатая, но она сидела на нем с тою казацкою щеголеватостью, которая состоит в подражании чеченским джигитам. На настоящем джигите все всегда широко, оборвано, небрежно; одно оружие богато. Но надето, подпоясано и пригнано это оборванное платье и оружие одним известным образом, который дается не каждому и который сразу бросается в глаза казаку или горцу. Лукашка имел этот вид джигита" (т. 6, с. 23 - 24). Не правда ли, разительно сходство горцев и казаков, выработанное кавказским рельефом и кавказскими традициями! Идеал джигита был настолько привлекателен, а черкеска настолько живописна, что сам Дюма не удержался от искушения предстать перед своими читателями в образе кавказского джигита. Он сфотографировался в подаренной ему черкеске. Этот снимок был воспроизведен на оборотной стороне обложки в очередном французском издании (1990 года) путешествия Дюма по Кавказу. Но если казак во всем подражает горцу-джигиту и уважает его как равного, то антиподом его является российский мужик. Дед Ерошка говорит стр. 76 -------------------------------------------------------------------------------- Лукашке: "Хочешь быть молодцом, так будь джигит, а не мужик" (т. 6, с. 62). Разницу в поведении горцев и русских крестьян подмечает и Дюма, только что прибывший на Кавказ: "Пешеходы были редки. Все они имели при себе кинжал, пистолет за поясом и ружье на перевязи через плечо. Каждый смотрел на нас тем гордым взглядом, который придает человеку сознание храбрости. Какая разница между этими суровыми татарами и смиренными крестьянами, которых мы встречали от Твери до Астрахани! На какой-то станции Калино поднял плеть на замешкавшегося ямщика. - Берегись, - сказал тот, схватившись за кинжал, - ведь ты не в России! Российский же мужик получил бы несколько ударов плетью и не осмелился бы даже голоса подать" (с. 42). Разница между свободным горцем или казаком и русским крепостным крестьянином 50-х годов XIX века существенна. Следует вспомнить, что крепостное право было отменено в России только в 1861 году, через 9 лет после поездки Толстого на Кавказ и через 2 года после путешествия по Кавказу Дюма. И еще одно точное наблюдение у Дюма и Толстого: крепостной русский крестьянин, одетый в солдатскую форму, остается в России крепостным солдатом и меняется только тогда, когда попадает на Кавказ. Послушаем Дюма: "Именно здесь (т. е. на Северном Кавказе. - В. Г.) я заметил разницу между русским солдатом в России и тем же солдатом на Кавказе. Солдат в России имеет печальный вид; звание это его тяготит, расстояние, отделяющее от начальников, унижает его. Русский солдат на Кавказе - веселый, живой, шутник, даже проказник, и имеет много сходства с нашим солдатом; мундир для него предмет гордости; у него есть шансы к повышению, отличию. Опасность облагораживает, сближает его с начальниками, образуя некоторую фамильярность между ним и офицерами; наконец, опасность веселит его, заставляя чувствовать цену жизни. Если бы наши французские читатели знали подробности горской войны, они удивились бы тем лишениям, которые может переносить русский солдат. Он ест черный и сырой хлеб, спит на снегу, переходит с артиллерией, багажом и пушками по дорогам, где никогда не ступала нога человека, куда не доходил ни один охотник и где только орел парит над снежными и гранитными утесами" (с. 78). Толстой существенно дополняет эту характеристику русского солдата: "Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера" (т. 3, с. 70 - 71). И Дюма, и Толстой не могли пройти мимо тех людей, от которых во многом зависела судьба, как простых русских солдат, так и кавказских горцев. Прежде всего, это царь Николай I, основную черту которого Дюма видел в необузданном деспотизме, любое сопротивление которому рассматрива- стр. 77 -------------------------------------------------------------------------------- лось как преступление. А причину Кавказской войны Дюма усматривал в дурном управлении и отсутствии политической линии при Николае I: "Император Николай обладал многими различными свойствами, превозносимыми прежде, но оспариваемыми ныне; основное из них - склонность к деспотизму, и эту склонность он стремился реализовать любой ценой: всей Европе пришлось в течение тридцати лет покоряться его капризам. Именно склонность к деспотизму, между прочим, была одним из недостатков Луи-Филиппа, который всем навязывал себя. Самое любопытное, что российскому самодержавцу приписывали завоевательные планы, которые он никогда не строил, ведь вся его непреклонность имела целью лишь удовлетворение собственной спеси и чванства. Любое сопротивление власти Николая было в его глазах непростительным преступлением. Поэтому при императоре Николае горцы уже не считались врагами - они были для него мятежниками. Как только он вступил на трон, с ними было запрещено вступать в любые переговоры. Они должны были безоговорочно подчиняться. Их благополучие зависело от их благонамеренности - с того момента, когда горцы признали Николая императором. Но далеко не все, кто смирился, обрел покой. Случилось совсем даже наоборот: невежественные, грубые чиновники, взяточники сделали русское господство ненавистным. Отсюда измены Хаджи-Мурада, Даниэль-бека и многих других. Отсюда и восстания Большой и Малой Чечни и Аварии - целой части Дагестана. Если народ однажды добровольно покорился, а потом восстал, значит, причиной тут - дурное управление, на которое он, было, согласился, а потом осознал, что оно душит народ. Огромным несчастьем России на Кавказе было отсутствие единой политической линии, направленной к строго определенной цели. Каждый новый наместник прибывал с новым планом, никак не согласующимся с предыдущим и зависящим лишь от фантазии очередного начальника. Иными словами, в реальных кавказских проблемах России существует столько же анархии и безалаберщины, что и в кавказской природе" (с. 197 - 198). Свои наблюдения по поводу ведения Кавказской войны при Николае I Дюма - дитя французской цивилизации, давшей миру век Просвещения, - заканчивает следующим размышлением: "Легче убивать людей, нежели просвещать их: чтобы убивать их, надо иметь только порох и свинец; чтобы просвещать их, нужна некоторая социальная философия, которая не всем правительствам доступна" (с. 198). Об актуальности этих слов в наше неспокойное время говорить не приходится. Толстой показывает царя Николая как живое действующее лицо, причем сравнивает, как решались дела обвиняемых в преступлениях им и его кавказским антиподом Шамилем. Так, на докладе министра Чернышева о польском студенте, нанесшем несколько ран профессору во время экзамена, Николай пишет лицемерную резолюцию: "Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай". Жестокость скрыта под лицемерным гуманизмом, так как он "знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная, мучительная смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было быть неумолимо жестоким, и приятно было думать, что у нас нет смертной казни" (т. 35, с. 72 - 73). Шамиль решает дела обвиняемых в преступлениях по шариату, причем вместе со своим советом: "двух людей приговорили за воровство к отрублению руки, одного к отрублению головы за убийство, троих помиловали" (т. 35, с. 88). стр. 78 -------------------------------------------------------------------------------- Николай прикрывается внешне цивилизованным законом, Шамиль решает дела проще, но суть одна: жестокость. И, безусловно, ни Дюма, ни Толстой не могли обойти вниманием одну из ключевых фигур Кавказской войны. Толстой даже посвятил ей одно из своих наиболее трудно и долго писавшихся произведений - "Хаджи-Мурат". Причем повесть была издана уже после смерти Толстого, так как царская цензура, как прекрасно понимал сам Толстой, не пропустила бы ее в печать. Дюма описывает жизнь Хаджи-Мурата на основе рассказов и легенд о нем, приводит общеизвестные в то время на Кавказе сведения о его ссоре с Шамилем, о побеге из русского плена и так далее (с. 77). У Толстого это живой человек, поступки которого становятся легендой, человек, который всегда обращает на себя внимание. Вот как он появляется, например, в приемной главнокомандующего русскими войсками на Кавказе князя Воронцова: "Когда в приемную вошел бодрым шагом, прихрамывая, Хаджи-Мурат, все глаза обратились на него, и он слышал в разных концах шепотом, произносимое его имя. Хаджи-Мурат был одет в длинную белую черкеску, на коричневом, с тонким серебряным галуном на воротнике, бешмете. На ногах его были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатка обтягивающие ступни, на бритой голове - папаха с чалмой, той самой чалмой, за которую он, по доносу Ахмет-Хана, был арестован генералом Клюге-нау, и которая была причиной его перехода к Шамилю. Хаджи-Мурат шел, быстро ступая по паркету приемной, покачиваясь всем тонким станом от легкой хромоты на одну, более короткую, чем другая, ногу. Широко расставленные глаза его спокойно глядели вперед, и, казалось, никого не видели. Красивый адъютант, поздоровавшись, попросил Хаджи-Мурата сесть, пока он доложит князю. Но Хаджи-Мурат отказался сесть и, заложив руку за кинжал и отставив ногу, продолжал стоять, презрительно оглядывая присутствующих" (т. 35, с. 45 - 46). Для создания достоверного образа одного из героев Кавказской войны Толстой использовал огромное количество этнографических источников, таких как, например, Акты, собранные Кавказской археографической комиссией, или "Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа", изданный в Тифлисе, и мн. др. Научная скрупулезность, дотошное стремление к истине и гений писателя создали один из лучших образов кавказских горцев в долгой традиции русской литературы о Кавказе. Итак, кавказские произведения Льва Толстого и Александра Дюма являются неоценимым этнологическим источником не только по Кавказу, но и по России и Франции. Оба писателя не только оставили нам многочисленные этнографические описания своей эпохи, но и поднялись до этнологических обобщений, которые по-настоящему осмысливаются только в наше время. Безусловно, есть и серьезные отличия в их восприятии других народов и культур, обусловленные различными традициями российской и французской цивилизаций и разницей в этнопсихологии. Скажем, у Дюма иногда занимательный рассказчик берет верх над научной истиной, а у Толстого иногда ученый берет верх над романистом. Но каждый своими средствами добирается до сути тех сложнейших процессов, которые определяют ход этнической истории человечества. стр. 79 Опубликовано 19 февраля 2008 года Полная версия публикации №1203424110 → © Literary.RU Главная → ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЛЬВА ТОЛСТОГО И АЛЕКСАНДРА ДЮМА О КАВКАЗЕ КАК ЭТНОЛОГИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!
|
|