Полная версия публикации №1202997055

LITERARY.RU В. В. РОЗАНОВ И ЕГО АПОКАЛИПСИС ЛИТЕРАТУРЫ → Версия для печати

Готовая ссылка для списка литературы

Е. В. ИВАНОВА , В. В. РОЗАНОВ И ЕГО АПОКАЛИПСИС ЛИТЕРАТУРЫ // Москва: Портал "О литературе", LITERARY.RU. Дата обновления: 14 февраля 2008. URL: https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1202997055&archive=1203491495 (дата обращения: 29.03.2024).

По ГОСТу РФ (ГОСТ 7.0.5—2008, "Библиографическая ссылка"):

публикация №1202997055, версия для печати

В. В. РОЗАНОВ И ЕГО АПОКАЛИПСИС ЛИТЕРАТУРЫ


Дата публикации: 14 февраля 2008
Автор: Е. В. ИВАНОВА
Публикатор: maxim
Источник: (c) http://portalus.ru
Номер публикации: №1202997055 / Жалобы? Ошибка? Выделите проблемный текст и нажмите CTRL+ENTER!


Василий Васильевич Розанов любил высказываться пифически и редко утруждал себя аргументацией. Поэтому в рамках русской культуры он обладает своеобразной безместностью: писатель - не писатель, философ - не философ, литературовед - не литературовед. "Вывороченные шпалы. Шашки. Песок. Камень. Рытвины. - Что это? - ремонт мостовой? - Нет, это "Сочинения Розанова". И по железным рельсам несется уверенный трамвай".1 Точнее и не скажешь.

Созданный им жанр обрел некоторую легитимность только у его откровенных подражателей. Так, никто не выразит и тени сомнения по поводу того, является ли Виктор Шкловский литературоведом, а ведь более прямолинейную эксплуатацию чужого жанра и представить себе нельзя. Впрочем, и Розанова никто от литературы не отлучал, в его принадлежности к ней никто не усомнился, и гораздо важнее - не усомнился он сам: "Литературу я чувствую, как штаны. Так же близко и вообще "как свое". Их бережешь, ценишь, "всегда в них" (постоянно пишу). Но что же с ними церемониться???!!!"2 До Розанова разве что Хлестаков говорил о литературе с такой интимной проникновенностью ("я, признаюсь, литературой существую...").

Тем не менее, с литературой у Розанова были сложные отношения, и это накладывает отпечаток на отношение литературоведов к его наследию - он сумел подметить нечто такое, что повергало в смущение не только братьев-писателей. До Розанова русская литература потратила почти столетие, чтобы возвести себя на пьедестал, поставить в центр культурной и общественной жизни и воспитать читателей в убеждении, что "на зеркало неча пенять, коли рожа крива". Розанов едва ли не первый задумался о том, что и как, собственно, отражает это зеркало, причем задумался в тот момент, когда мысль об изначальной кривизне рожи стала для всех как бы аксиомой.

И здесь весьма любопытны его постоянные наскоки на романы Федора Сологуба, которые многим современникам казались одним из таких зеркал. В русской литературе Серебряного века трудно найти двух других таких же писателей-близнецов со столь схожими судьбами и даже изначальными творческими устремлениями, как Розанов и Сологуб, хотя ни тот ни другой сходства этого не признавали. За плечами обоих было "трудное детство" в провинции, бедность, мать, которая одна растила детей. (Кстати, отношения с матерью и того и другого содержат богатейший материал для фрейдиста.) После смерти матери Розанова опекал старший брат, Сологуба - сестра. Много общего претерпели они и за время учительствования в провинции, как немало претерпели от обоих и ученики, о чем есть выразительные свидетельства. Переезд в столицу и начало литературной деятельности заставили их вращаться в одной и той же литературной среде.

Однако и перебравшись в Петербург, посещая одни и те же литературные салоны, печатаясь в одних и тех же журналах, они, как это будет ясно из дальнейшего, почти ничего не знали друг о друге, словно не были знакомы. Более того, у


--------------------------------------------------------------------------------

1 Розанов В. В. Опавшие листья. [Короб первый] // Розанов В. В. О себе и жизни своей. М., 1990. С. 179.

2 Там же. С. 289.



стр. 92


--------------------------------------------------------------------------------

них был один и тот же день приема гостей, поэтому литераторы их круга делились на тех, кто посещал воскресенья у Розанова, и тех, кто предпочитал проводить их у Сологуба. Параллельными путями, не пересекаясь, развивались их духовные устремления, хотя и здесь были точки соприкосновения - проблема пола, культ мечты. Вот разве что семейный вопрос и дети волновали Сологуба совсем в другом аспекте. Была еще одна тема, менее бросающаяся в глаза, но близкая обоим - жизнь русской провинции. Вокруг нее между ними и развернулась полемика, в ходе которой как нигде раскрывается совершенно особый взгляд Розанова на литературу.

Прежде чем стать писателем, Федор Сологуб долгое время преподавал в провинциальных гимназиях - в Крестцах Новгородской губернии (1882 - 1885), в Великих Луках (1885 - 1889) и в Вытегре (1889 - 1892). Сходный опыт был и за плечами Розанова, который после окончания университета учительствовал в Брянске (1882 - 1886), в Ельце (1886 - 1891) и в г. Белом Смоленской губернии (1891- 1893).

Сологуб скрупулезно собирал мелочи и подробности провинциальной жизни, вел дневники, коллекционировал газетные вырезки, а переехав в Петербург, продолжал интересоваться жизнью покинутых им городов и просил своих бывших коллег тщательно описывать все относящиеся к местной жизни факты, не скрывая, что намерен использовать их в своем творчестве. Исследователи выявили в произведениях Сологуба целый ряд эпизодов, содержащих сведения, которые сохранились в архиве писателя в виде газетных вырезок или дневниковых записей и были востребованы им в работе.3

Поэтому романы Сологуба всегда фактографически точны в описании провинциального быта, общественной среды. Например, в романе "Тяжелые сны" (1895) содержится целый ряд реальных фактов, относящихся к эпохе преподавания Сологуба в провинции: "В рукописи романа имеется план города Крестцы, а отображенные в нем события большей частью не выдуманы, а пережиты автором. Реальное основание имели: история, связанная с проектом общества взаимопомощи и устройством типографии в Вытегре; конфликт, произошедший у Сологуба в Крестцах с бывшим сокурсником Григорьевым (послужил основой для сюжета с учителем Молиным); скандал с почетным попечителем Крестецкого училища Розенбергом (прототип Мотовилова) и т. д.".4

Попадая на страницы романа, эти события, разумеется, преломлялись под совершенно особым, сологубовским углом зрения, но тем не менее, достоверности использованных фактов это не отменяло. То же касается и персонажей романа "Тяжелые сны": несмотря на то, что жизнь главного героя - провинциального учителя Василия Логина - напоминает полусон-полубред и протекает словно "иллюзия томительно-неподвижного сновидения",5 отдельные черты и психологический облик в целом сближают его с автором. Это отмечали уже первые читатели романа.


--------------------------------------------------------------------------------

3 См. об этом: Улановская Б. Ю. О прототипах романа Ф. Сологуба "Мелкий бес" // Русская литература. 1969. N 3. С. 185 - 189; Удонова З. В. Из истории символистской прозы (о романе Ф. Сологуба "Тяжелые сны") // Русская литература XX века. (Дооктябрьский период). Тула, 1975. Сб. 7. С. 33 - 48; Соболев А. 1) Из комментариев к "Мелкому бесу": "Пушкинский" урок Передонова // Русская литература. 1992. N 1.С. 157 - 160; 2) Реальный источник в символистской прозе: механизм преобразования. (Рассказ Федора Сологуба "Баранчик") // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 151; Федор Сологуб в Вытегре (Записи В. П. Абрамовой-Калицкой) / Вступ. статья, публ. и комм. К. М. Азадовского // Неизданный Федор Сологуб. М., 1997. С. 261 - 289; Павлова М. М. Творческая история романа "Мелкий бес" // Сологуб Федор. Мелкий бес / Изд. подг. М. М. Павлова. СПб., 2004. С. 643 - 757. (Серия "Литературные памятники").

4 Павлова М. М. Указ. соч. С. 671.

5 Сологуб Федор. Тяжелые сны. Роман. Рассказы. Л., 1990. С. 95. Далее ссылки на это издание в тексте.



стр. 93


--------------------------------------------------------------------------------

Сологуб не стремился сделать Логина своим alter ego сознательно. В письме к издательнице журнала "Северный вестник" Л. Я. Гуревич от 15 ноября 1895 года он даже протестовал против такого сближения: "Ведь это же не роман из моей жизни, чтобы нельзя было изменять: вопреки мнению, разделяемому, может быть, и почтенною редакциею Вашею, я не списывал Логина с себя и не взвалил на него своих пороков".6 Тем не менее в этом качестве героя Сологуба воспринимала не только Гуревич.

Но, может быть, еще больше оснований для того, чтобы счесть Логина своим двойником, было у Розанова. Его положение среди провинциальных учителей очень напоминало ситуацию, в которой находился герой Сологуба: он также был одинок и не разделял общих интересов. В провинции Розанов написал и издал на свой счет философский труд "О понимании", где пытался разработать основы нового мировоззрения, обнимающего собой, как вспоминал позднее, "ангелов и торговлю". Логин у Сологуба также выступает проповедником новых идей, на страницах романа он постоянно рассуждает о "поисках правды", о "высших запросах", в его уста автор вкладывает такие слова: "Мы живем не так, как надо, мы растеряли старые рецепты жизни и не нашли новых" (с. 33). Розанову приходилось испытать на себе дикость провинциальных нравов. Так, например, в письме к Н. Н. Страхову 1891 года он описывал, как получил пощечину от подвыпившего отца одного из своих учеников только потому, что поставил низкий балл сыну.7

Большое место в жизни Логина занимают мечты, которые заменяют ему скучную повседневную жизнь: "Лежал на кушетке, мечтал. Мечты складывались знойные, заманчивые, мучительно-порочные" (с. 53) и т. д. Розанов тоже неоднократно признавался в том, что именно мечта с детства служила ему убежищем от грубой реальности. Так, в статье "Мечта в щелку" он пишет о себе почти словами из сологубовского романа: "...столькими годами мечты, воображения, соображений, гипотез, догадок, а главное - гнева, нежности, этой пустыни одиночества и свободы, какую сумел же я отвоевать у действительности, мелкой, хрупкой, серой, грязной, - и объясняется, что прямо после университета я сел за огромную книгу "О понимании", без подготовок, без справок, без "литературы предмета", - и опять же плыл в ней легко и счастливо..."8

Казалось бы, Розанов должен был узнать себя в герое Сологуба или, по меньшей мере, обидеться на автора, как некогда Макар Девушкин обиделся на Гоголя за Акакия Акакиевича. Однако он писал о романе так, словно его собственный опыт учительствования в провинции не имел и тени сходства с тем, что изобразил Сологуб, более того, решительнее, чем кто-либо из критиков, отказывал "Тяжелым снам" именно в достоверности, в праве считаться картиной провинциальных нравов. Этот розановский отзыв не был опубликован, но сохранился в архиве. "Проза его, - пишет Розанов о Сологубе, - это сплошь "тяжелые сны", что-то на границе возможной и невозможной действительности - небрежные очерки быта, житейских портретов, рисуемых с презрением к сюжету, с слабым интересом к житейскому положению выведенных фигур, к судьбе их..."9

В отзыве Розанова не чувствуется, что его задел роман Сологуба. Если он и апеллирует к своему опыту провинциальной жизни, то лишь для того, чтобы подчеркнуть недостоверность романа. При этом Розанов не оспаривает право писателя на вымысел, его протест относится лишь к тем, кто увидел в романе зеркало, отражающее дикие нравы захолустья, и тут его точка зрения отчасти напоминает спор


--------------------------------------------------------------------------------

6 Сологуб Ф. Переписка с Л. Я. Гуревич и А. Л. Волынским / Публ. И. Г. Ямпольского // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год. Л., 1974. С. 120.

7 Розанов В. В. Письма к Н. Н. Страхову (1891) // Российский литературоведческий журнал. 2000. N 13/14. С. 157 - 158.

8 Розанов В. В. Мечта в щелку И Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 656.

9 РГБ. Ф. 386. Карт. 58. Ед. хр. 28. Л. 3 - 4.



стр. 94


--------------------------------------------------------------------------------

Достоевского с Гоголем: "Тяжелый, как "сон", язык автора совершенно затушевывает грань между действительностью и видением, между призраком и реальным, и читатель испуган, чувствуя, что здесь кончилась литература и началось какое-то подлинное колдовство, для коего действительно дан фундамент, показаны его реальные основания".10

Еще более ярко отношение Розанова к творчеству Сологуба проявилось в рецензии на "Мелкого беса" (1905) - статье "Бедные провинциалы" (1910), которая была написана спустя пять лет после его выхода. К тому времени общим местом стало использование романа и его главного героя как наиболее точной метафоры современной русской жизни. Приведем лишь наиболее характерные примеры подобного подхода. "Царит "передоновщина", - писал Е. В. Аничков. - Она властвует и по сей час. Обернитесь, и вы нащупаете ее в самом современном, на ваших глазах складывающемся озверении, которым кровавится Русь, поднявшая голову и услышавшая призывные голоса".11 Сам Передонов стал собирательным образом. Критик Вл. Кранихфельд назвал его "родным сыном российской государственности, безропотно подчинившимся всем ее внушениям".12

Но Передонова с еще большим основанием можно было бы назвать родным братом Розанова - учителя гимназии, каким он предстает в воспоминаниях своих учеников. Вот, например, свидетельство одного из них - М. М. Пришвина: "Этот рыжий человек с красным лицом, с гнилыми черными зубами сидит на кафедре и, ровно дрожа ногой, колышет подмостки и саму кафедру. Он явно больной видом своим, несправедливый, возбуждает в учениках младших классов отвращение (...) Тот же самый Розанов изгнал меня за мальчишескую дерзость из 4 класса, оставляет в душе моей след, который изгладился только после того, как много лет спустя я нашел себе удовлетворение в путешествиях и занялся литературой".13 Другой ученик Розанова - уже по прогимназии в городе Белом - В. В. Обольянинов вспоминал: "Обычно он заставлял читать новый урок кого-либо из учеников по учебнику Янчина "от сих и до сих" без каких-либо дополнений и разъяснений, а при спросе гонял по всему пройденному курсу, выискивая, чего не знает ученик. (...) Когда ученик отвечал, стоя перед картой, Вас(илий) Вас(ильевич) подходил к нему вплотную, обнимал его за шею и брал за мочку его ухо, и пока тот отвечал, все время крутил ее, а когда ученик ошибался, то больно дергал"14 и т. д. Если верить этим воспоминаниям, то кое в чем Розанов даже превосходил Передонова.

В автобиографических записях Розанов и сам отмечал в себе эти передоновские черты. К примеру, после того, как Аполлинария Суслова сбежала от него с молодым любовником, находясь в Ельце, Розанов погибал "в какой-то жалкой уездной пыли", "весь задеревенел в своей злобе и оставленности", "ходил в резиновых глубоких калошах в июне месяце и вообще был "чучело"".15

Его жизнь в тот период изобиловала ситуациями, которые, казалось бы, просились на страницы романа "Мелкий бес". Как вспоминал один из его коллег по преподаванию в Елецкой гимназии, Розанов "был одиноким, поселился у одной старой вдовы, (...) никому не делал визитов, в учительской больше молчал, наблюдал и посмеивался; на учительские вечеринки не ходил".


--------------------------------------------------------------------------------

10 Там же. Л. 4.

11 Аничков Е. Мелкий бес // О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки. СПб., 1911. С. 219.

12 Кранихфельд В. Литературные отклики. Мелкий бес // Современный мир. 1907. N 5. С. 129.

13 Пришвин о Розанове / Подг. публ. В. Ю. Гришунина и Л. А. Рязановой // Контекст-90. М., 1990. С. 169 - 170.

14 Цит. по: В. В. Розанов: pro et contra. СПб., 1995. Кн. I. С. 246 - 247.

15 Цит. по: Фатеев В. Учитель из Ельца//Гонец. 1992. N 3. С. 37.



стр. 95


--------------------------------------------------------------------------------

Однако вскоре коллеги заинтересовались им. "Инспектор И. И. Пенкин, (...) тоже переехавший из Брянска, втихомолку сообщил некоторым из учителей, что Розанов написал в Брянске целую книгу и даже напечатал ее на свой счет, на свое учительское жалованье. Это известие всех заинтриговало: стали расспрашивать Пенкина. Но оказалось, что он не читал самой книги, что это какая-то философия и что книга называется "О понимании". Все это ставило слушателей в тупик. Чудак человек! Ухлопал все свое годовое жалованье на печатание книги! На какие-то деньги он жил в тот год, как печатал книгу? И как можно сочинить целую книгу о понимании? Что такое это "понимание"? (...) О самом содержании книги с автором никто не заводил речи; но в отсутствие Розанова в учительской и на учительских вечеринках росло и плодилось всякого рода злословие. И в особенное недоумение приводило учителей то обстоятельство, что в книге не было цитат и ссылок на философическую литературу. Кое-кто пробовал читать книгу, но у учителей хватало терпения только на бесполезное перелистывание толстой книги. Толковали, что автор, должно быть, списал эти сотни страниц из каких-нибудь книг, но не знали - из каких. Исподтишка разведывали у него, не знает ли он иностранных языков, в предположении, что, может быть, он "стащил" эти сотни страниц у какого-нибудь иностранного философа. Но оказалось, что Розанов знает языки лишь настолько, насколько знали гимназисты старших классов. (...) Нарастала постепенно злоба. Автора в насмешку стали звать "философом" и "понимающим". Классик-картежник М. В. Десницкий в учительской то и дело насмешливо провозглашал по адресу Розанова: "Нашелся понимающий среди ничего не понимающих". Всяческое заочное злословие не прекращалось и тогда, когда Розанов стал наконец бывать у некоторых учителей на именинах и вечеринках. Раз он попал даже на холостую попойку У учителя женской гимназии Желудкова. Здесь слово за слово разгорелся спор между Розановым и Десницким, который "на все корки" честил философию и философов, крича с азартом: "И мы тоже кое-что понимаем!" В разгаре спора Десницкий схватил с полки книгу "О понимании", преподнесенную Розановым Желудкову, расстегнул брюки и обмочил ее при общем хохоте всех присутствующих: "А ваше понимание, Василий Васильевич, вот чего стоит"".16

И вот, имея за своими плечами такой опыт, Розанов не только не согласился с достоверностью романа как картины нравов русской провинции, но, напротив, обвинил Сологуба в полном незнании и непонимании ее жизни. Даже не потрудившись навести биографические справки о писателе, Розанов в запальчивости писал: "При полном знании - через газеты, через журналы - что Ф. К. Тетерников (Соллогуб)17 все время, по окончанию курса учения, служил сперва преподавателем, а затем инспектором Андреевского городского училища, что на Васильевском острове, в Петербурге: и если и видал провинцию, то только в детстве, когда едва ли мог подглядеть всю ее "подноготную" и вообще ее "задний двор"..."18 Итак, Розанов вообще отказывал Сологубу в каком-либо знакомстве с жизнью провинции.

Однако, рецензируя "Мелкого беса", он спорил не с писателем, а с теми, кто считал, что картины романа имеют нечто общее с реальностью. С этого начиналась розановская статья: "Когда появился роман Ф. Сологуба "Мелкий бес", то многие читатели столичных и университетских городов приняли его за отражение современной провинции и приходили в ужас от мрака и грязи, среди которых протекает там жизнь. Провинциальный же читатель, узнавая вокруг себя отдельные черты передоновщины, все же никак не мог признать этот роман за объективное изображение действительности, особенно же не мог согласиться, что передоновщи-


--------------------------------------------------------------------------------

16 Первое П. Д. Философ в провинции (из литературно-педагогических воспоминаний) // В. В. Розанов: pro et contra. Кн. I. С. 93 - 95.

17 Именно так Розанов писал фамилию Сологуба.

18 Цит. по: Розанов В. В. Бедные провинциалы... // Розанов В. В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 444.



стр. 96


--------------------------------------------------------------------------------

на - порождение провинциального уклада жизни". По поводу подобного представления о провинции, формированию которого способствовал этот роман Сологуба, Розанов восклицал: "Бедная провинция!.. Неслыханные по несчастью провинциалы!.."19

Не пожелав узнать в героях "Мелкого беса" самого себя, Розанов, казалось, совершенно забыл собственный опыт пребывания в среде провинциальных учителей. В отклике на роман он стремился убедить современников в том, что культурные интересы провинции шире и глубже столичных, что там больше читают, всем интересуются. А потому пытался объяснить суть сологубовского отношения к реальности следующим образом: "...Соллогуб есть субъективнейший писатель - иллюзионист в хорошую сторону, или в дурную сторону, - но именно иллюзионист, мечтатель, и притом один из самых фантастических на Руси. И, наконец, просто (...) "изображать действительность" ему и в голову не приходило, (...) это "не его дело", "не его тема", не "его интерес"... Все это очевидно решительно для всякого, - и было очевидно еще лет 15 назад, когда он издал первый крошечный сборничек своих стихов, действительно прелестных по классическому завершению формы, - и конечно в то время никем не замеченных (...) Но когда Соллогуб писал эти прелестные вещи, - никто решительно не хотел заплатить за книжку и 50 коп., а "критики" глубокомысленно промолчали и "замолчали" поэта. Но вот тот же Соллогуб написал, как Ардальон Ардальонович Передонов обдирает в комнате своей обои и плюет на стену, затем... обрил кота и обмазал его вареньем... И вся Русь ахнула: "Ах, вот великолепие! Обмазал кота вареньем... Этим они в провинции занимаются... наши читатели!! Для кого же мы пишем... Как грустно!"".20

Отметим попутно, что и сам Сологуб возражал против восприятия романа как зеркала провинциальной жизни, что нашло отражение в статьях сборника "О Федоре Сологубе". Там эту точку зрения "озвучивала" верная пропагандистка его идей Анастасия Чеботаревская. Собрав в своем сборнике множество статей, где обличалась "передоновщина", она писала с негодованием: "Целая литература создалась уже, рассматривающая этот роман как продукт восьмидесятничества, а героя его - Передонова как порождение общественной реакции и провинциального мракобесия".21

Таким образом, в своих статьях о Сологубе Розанов отрицал не его творчество, а приписываемую литературе способность служить зеркалом реальной жизни или даже подменять собой реальность. На подобное "самозванство" литературы он нападал с завидной регулярностью, в частности высказываясь о разночинцах, М. Горьком, Леониде Андрееве, А. Амфитеатрове и других писателях-современниках.

Возомнив себя зеркалом, литература, по мнению Розанова, превратилась в орудие разрушения жизни. С определенного момента эта мысль стала его навязчивой идеей. Не случайно почти все розановские статьи о современной литературе посвящены фактически одной теме: разоблачению той клеветы на реальность, в которую превратилась литература начиная с шестидесятых годов. Здесь достаточно перечислить заглавия некоторых из них: "Литературные симулянты", "Погребатели России" (обе - 1909), уже упоминавшаяся статья "Бедные провинциалы..." (1910), "Не верьте беллетристам..." (1911), "Трагедия механического творчества" (1912), "М. Горький и о чем у него "есть сомнения", а в чем он "глубоко убежден"" (1916), не говоря уже о статьях, специально посвященных профессиональным изобразителям кошмаров русской жизни, вроде того же Горького со товарищи из "Знания", Леонида Андреева и др.


--------------------------------------------------------------------------------

19 Там же. С. 443.

20 Там же. С. 445.

21 О Федоре Сологубе. С. 331.



стр. 97


--------------------------------------------------------------------------------

Досталось и А. Блоку. В статье "Попы, жандармы и Блок" Розанов специально остановился на его пророческих выступлениях в петербургском Религиозно-философском собрании. Приведя, с некоторыми неточностями, высказывание поэта про "духовное лицо, сытое от благости духовной, все нашедшее, читающее проповедь смирения с огромной кафедры, окруженной эскадроном жандармов с саблями наголо...",22 Розанов прокомментировал эти слова так: "Какое мрачное зрелище, но где видал его Блок? Сера наша родина, но уж не до такого же ужаса. Это говорит тот Блок, который в чтении о землетрясении в Сицилии мрачно вещал: "Стрелка сейсмографа отклонилась в сторону, а назавтра телеграф принес известие, что половины Сицилии нет". Я помню эту его ошибку и задумался, откуда произошла она? От глубокой безжалостности поэтического сердца. Ученые, да и весь свет меряет каждую сажень земли, которую пощадило землетрясение (...) Но петербуржец Блок скачет через головы всех этих и объявляет, - "чего жалеть", - что половина Сицилии разрушена. (...) Им важен апокалипсис, а не люди; и важно впечатление слушателей, а не разрушение жилищ и гибель там каких-то жителей".23

Из статьи в статью Розанов настойчиво проводил одну и ту же мысль, что не "рожа крива", а литература стала королевством кривых зеркал. Борьба с литературоцентризмом русской культуры была для него одной из важнейших задач в предреволюционные годы. В итоге, правда, Розанов констатировал полную победу литературы над жизнью, а октябрьский переворот посчитал ее прямым следствием. "Собственно, никакого нет сомнения, что Россию убила литература, - писал он на страницах "Апокалипсиса нашего времени". - Из слагающих "разложителей" России ни одного нет не литературного происхождения".24 Эта мысль более подробно развивается им в не опубликованной при жизни статье "С вершины тысячелетней пирамиды" (1918). Здесь она прослеживается во всем ходе развития русской литературы. Итак, Розанов был первым, кто почувствовал не столько "героический характер русской литературы", в свое время воспетый С. А. Венгеровым, сколько угрозу, которую таила в себе эта "великая иллюзия" для реальной жизни, и едва ли не единственным из русских писателей, кто возложил на литературу всю полноту ответственности за октябрь 1917 года и за "рухнувшее царство".

Соответственно оценивал Розанов и соратников по литературному цеху. Общественное мнение вознесло их тогда на неслыханную высоту - в писателях видели живое воплощение ума, чести и совести нации не только читатели, но и они сами. Особенно те, кто "пострадал за политику", претерпел от властей, даже если жил он в Лондоне на доходы от имений, оставшихся в проклинаемом отечестве. Розанов вывел своего рода формулу радикального писателя своей эпохи: "Герцен (...) есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: 1) "я страдаю", и 2) когда это доказано - мели какой угодно вздор, все будет "политика"".25 Можно спорить о том, насколько эта формула исчерпывает значение Герцена, но деятельность "светлых личностей с невыразительными чертами", под предводительством которых, по слову О. Мандельштама, целое поколение интеллигенции "в священном юродстве, не разбирающем пути, определенно поворотило к самосожженью",26 описана с исчерпывающей полнотой.

Другое открытие Розанова касалось еще одного расхожего убеждения, что обличительная литература смело боролась с правительством, непрерывно страдая за убеждения. Розанов поставил очень простой на первый взгляд вопрос: кто есть настоящее правительство для писателя? И дал на него совершенно неожиданный от-


--------------------------------------------------------------------------------

22 Блок А. Мережковский // Блок А. Собр.соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 360.

23 Цит. по: Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 330 - 331.

24 Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 625.

25 Там же. С. 437 - 438.

26 Мандельштам О. Шум времени // Мандельштам О. Собр. соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 358.



стр. 98


--------------------------------------------------------------------------------

вет: конечно, не чиновники, которым нет дела до литературы. От этого правительства "даже в тех случаях, когда оно считает своим долгом "присмотреть" за писателем, при малейшей осторожности так легко ускользнуть от его кар, не меняя нисколько убеждений (...) Но вот кого нельзя обмануть, кто истинно зорок и беспощадно строг, - это правитель-читатель. Попробуйте с ним бороться, попробуйте перед ним отстоять свое "я", свою уединенную работу, свои нервы, свой ум и "искру Божию" в вас. Я хочу сказать, попробуйте не уважить кумиров этой тысячеголовой вас слушающей толпы, не уважить ее предрассудков, привычек, иногда ее сна, ее болезни, - и она вас потрет или причинит вам столько страданий, сколько не сможет и не сумеет причинить совершенно вам чуждое "правительство" чиновников. Вспомним, как мало чувствительна была, какую вообще незначительную роль в жизни Тургенева играла ссылка его в деревню за некролог о Гоголе, и какою мучительною болью через его письма, воспоминания, предисловия к сочинениям проходит то простое отчуждение, какое он почувствовал в 60-е годы со стороны читателя".27

Сам Розанов непрерывно был занят борьбой с расхожими истинами, предрассудками читателей и свержением кумиров тысячеголовой толпы. Один из парадоксов, которыми так изобилует его литературная судьба, состоял в том, что писатель, которого то и дело упрекали в политическом сервилизме и приспособленчестве, был на удивление свободен внутренне от любого правительства, и прежде всего - от этого "правителя-читателя". "Страхов мне говорил, - вспоминал Розанов. - "Представляйте всегда читателя и пишите, чтобы ему было совершенно ясно". Но сколько я ни усиливался представлять читателя, никогда не мог его вообразить. Ни одно читательское лицо мне не воображалось, ни один оценивающий ум не вырисовывался. И я всегда писал один, в сущности - для себя. Даже когда плутовски писал, то точно кидал в пропасть, "и там поднимется хохот", где-то далеко под землей, а вокруг все-таки никого нет".28

На очень многие общественные механизмы Розанов смотрел совершенно по-новому: "Литература (печать) прищемила у человека самолюбие. Все стали бояться ее; все стали ждать от нее... (...) И вот откуда выросла ее сила. Сила ее оканчивается там, где человек смежает на нее глаза. "Шестая держава" (Наполеон о печати) обращается вдруг в посеревшую хилую деревушку, как только, повернувшись к ней спиной, вы смотрите на дело..."29

Литературная корпорация, "братья во литературе" словно не существовали для Розанова, он смотрел не на заверения, а на влияние, которое литература оказывала на жизнь, и его статьи "о писательстве и писателях" можно было бы назвать "Борьба с литературой" (по аналогии с заглавием книги Н. Н. Страхова "Борьба с Западом"). Как своеобразный вывод из размышлений философа на данную тему звучит знаменитое: "Нужна вовсе не "великая литература", а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература мож. быть и "кой-какая" - "на задворках"".30

Но Розанов ни в коем случае не был литературоненавистником, хотя бы уже потому, что сам оставался писателем по преимуществу. "Все-таки - ничего выше поэзии, ничего выше - в смысле точности, яркости контуров очерчиваемого предмета. И вот услышишь художественно вырвавшееся слово - и полетит душа за ним, и тоскует, и вспоминаешь".31 Собственно боролся он не с литературой, способной запечатлеть поэзию жизни, остановить мгновение, а с тем, что являлось продолжением ее достоинств, - с превращением литературы в профессию, в ремесло:


--------------------------------------------------------------------------------

27 Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 23 - 24.

28 Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 249 - 250.

29 Там же. С. 194.

30 Там же. С. 172.

31 Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 651.



стр. 99


--------------------------------------------------------------------------------

"Не литература, а литературность ужасна; литературность души, литературность жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее, живое слово: но этим всё и кончается, - само переживание умерло, нет его, температура (человека, тела) остыла от слова, нет его. Слово не возбуждает, о нет! Оно - расхолаживает и останавливает".32 Чувства подменялись словами, великие идеи превращались в шаблон, в общее место. Самодовольных творцов этой литературы Розанов сравнил с вдовой, которая, описывая свою скорбь, "все-таки посмотрелась в зеркало",33 и сказал им свое решительное "нет", полагая, что "писателю необходимо подавить в себе писателя ("писательство", литературщину)".34

Но Розанов не только разрушал и ставил под сомнение все, чем тогда жила литература, но и утверждал в ней новые начала. "...Иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее, - писал он во втором коробе "Опавших листьев". - И может быть, это есть мое мировое "emploi".35 (...) Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. (...) во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа - как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать".36

Странным образом пророчество Розанова о близящемся конце литературы смыкалось с тем, что можно было бы назвать завещанием Льва Толстого новому веку: "Форма романа не только не вечна, но она проходит. Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, скажи прямо".37 Или с его же признанием в письме к Н. С. Лескову 1893 года: "Начал было продолжать одну художественную вещь, но, поверите ли, совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали. Что-то не то. Форма ли это художественная изжила, повести отживают, или я отживаю? Испытывали ли Вы что-нибудь подобное?"38

Розанов в своем понимании сущности литературы как бы откликнулся на этот призыв: "Более и более пропадает интерес к форме литературных произведений как некоторому искусственному построению, условно нравящемуся в данную эпоху, и нарастает интерес к душе их, т. е. к той душевной, внутренней мысли автора, с которой он писал свое произведение. Литература и история литературы ранее или позже разложится на серию типичных личностей данной нации, как бы говоривших перед Богом и человечеством от лица этой нации; сказавших исповедание я. Но сказавших это исповедание не в формуле, не в "символе веры", а скорее в совокупности мотивов этой веры и потому пространно, отрывочно, сложно. Со временем литературная критика вся сведется к разгадке личности автора и авторов".39

Как ни поразительно, но в начале XX века Розанов звал литературу вперед к Средним векам. "Совершенно не заметили, что есть нового в "У(единенном)". Сравнили с "Испов(едью)" Р(уссо), тогда как я прежде всего не исповедуюсь. Новое - тон, опять - манускриптов, "до Гутенберга", для себя. Ведь в Средних ве-


--------------------------------------------------------------------------------

32 Там же. С. 171.

33 Там же. С. 229.

34 Там же.

35 амплуа (фр.).

36 Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 332 - 333.

37 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1952. Т. 52. С. 93.

38 Там же. Т. 66. С. 366.

39 Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 430.



стр. 100


--------------------------------------------------------------------------------

ках не писали для публики, потому что, прежде всего, не издавали. И средневековая литература, во многих отношениях, была прекрасна, сильна, трогательна и глубоко плодоносна в своей невидности. Новая литература до известной степени погибла в своей излишней видности; и после изобретения книгопечатания вообще никто не умел и не был в силах преодолеть Гутенберга".40 Итак, поле борьбы расширяется здесь до борьбы с Гутенбергом. Но упоминание о Средних веках не было для Розанова фигурой речи, его писательская эстетика возрождала многие черты именно средневекового искусства.

На обвинения П. Струве в двурушничестве, в одновременном отстаивании противоположных политических суждений Розанов ответил фельетоном, где поместил следующий диалог:

"- Сколько можно иметь мнений, мыслей о предмете?

- Сколько угодно... Сколько есть "мыслей" в самом предмете: ибо нет предмета без мысли, и иногда - без множества в себе мыслей.

- Итак, по-вашему, можно иметь сколько угодно нравственных "взглядов на предмет", "убеждений" о нем?

- По-моему и вообще по-умному - сколько угодно.

- Ну, а на каком лее это расстоянии времени?

- На расстоянии одного дня и далее одного часа. При одушевлении - на расстоянии нескольких минут.

- Что же, у вас сто голов на плечах и сто сердец в груди?

- Одна голова и одно сердце, но непрерывно "тук, тук, тук", и это особенно тогда, когда вы "спите", вам "лень" и ни до чего "дела нет".

- Критика подобрала эти ваши словечки, разбросанные там и здесь в статьях (К. И. Чуковский), - и спрашивает у вас ответа.

- Критика напрасно занимается не тем, до чего у нее есть дело. Но раз затронута моя "дремота", то я отвечу, что именно в те блаженные минуты, когда я "снаружи" засыпаю - и наступают те "несколько минут", когда вдруг "сто убеждений" сложатся об одном предмете:

И я люблю - люблю мечты моей созданье.

Но как я не поэт, а немножко философ, то не "люблю", а "убежден", и не "мечту", а "мысль"...

- Страшно и как-то безнадежно для читателя... Где же тогда истина?

- В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.

- Неужели же колебание - принцип?

- Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все - живет. Наступи-ка устойчивость - и мир закаменел бы, заледенел. Колебание "дня" и "ночи" ввел в природу Бог; и с такими оттенками: "заря", "рассвет". Именно "сто мнений", как я говорю: у Бога было тоже "сто мнений", как сделать "один день", и Он каждый его час и даже каждые десять минут сделал не похожими на другие. Там - солнышко, здесь - облачно, посырее, посуше - все!!! Но оставим творение природы и обратимся к творениям человека: и они все в "колебаниях", "переменах", в тенях и рассветах - до полной невозможности что-нибудь ухватить... Глупый растеривается, их видя; "мертвое время" пеняет на них; но умный и умное время на них воспитывается, вооружается не содержанием их, а их методом, и сам получает способность рождать мысли..."41

Это было изменение писательской оптики, способности видеть предмет в новой перспективе, одновременно с нескольких точек зрения, оптики прежде всего идей-


--------------------------------------------------------------------------------

40 Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 249.

41 Розанов В. В. Литературные и политические афоризмы // Новое время. 1910. 25 дек.



стр. 101


--------------------------------------------------------------------------------

ной, идеологической, когда вместо ответов на вопросы предлагают вместе с писателем пройти через все "pro" и "contra", и совсем не для того, чтобы подойти к общему решению и стать единомышленниками, а только лишь с тем, чтобы приблизиться к личности автора. Эта оптика поразительным образом напоминала ту, которую оставило нам средневековое искусство, так называемую "обратную перспективу", суть которой о. Павел Флоренский излагал следующим образом: "Внимание приступающего впервые к русским иконам XIV и XV веков, а отчасти и XVI-го бывает поражено обыкновенно неожиданными перспективными соотношениями, особенно когда дело идет об изображении предметов с плоскими гранями и прямолинейными ребрами (...) Эти особенные соотношения стоят вопиющим противоречием с правилами линейной перспективы, и с точки зрения этой последней не могут не рассматриваться как грубые безграмотности рисунка. (...) На иконе бывают нередко показаны такие части и поверхности, которые не могут быть видны сразу, о чем нетрудно узнать из любого элементарного учебника перспективы".42

Объясняя соотношение "обратной" и линейной перспективы, Флоренский писал: "В самом ли деле перспектива, как на то притязают ее сторонники, выражает природу вещей и потому должна всегда и везде быть рассматриваема как безусловная предпосылка художественной правдивости или же это есть только схема, и притом одна из возможных схем изобразительности, соответствующая не мировосприятию в целом, а лишь одному из возможных истолкований мира, связанному с вполне определенным жизнечувствием и жизнепониманием?"43

Розанов утверждал не новый литературный жанр или новое отношение к общественности, но именно новое жизнепонимание и жизнечувствие, а все остальное было производным от них. Отсюда и совсем другие ответы, которые он давал на привычные вопросы: "- "Что делать?" - спросил нетерпеливый петербургский юноша. - "Как что делать: если это лето - чистить ягоды и варить варенье; если зима - пить с этим вареньем чай"".44

Писательская оптика Розанова противоречила всему, что утверждала современная ему культура, и в этом смысле он во всем шел против течения. Некоторые розановские мысли повергали в шок даже тех, кто считал себя его сторонником, но современники словно не имели оружия, чтобы бороться с ним. Для уничтожения другого вполне бы хватило одного фельетона Н. К. Михайловского о маханальности45 или Владимира Соловьева, где Розанов сравнивался с Порфирием Головлевым.46 Но у этого писателя не было того самолюбия, которое могла бы прищемить литература, поэтому он как будто и не ощущал на себе ее ударов.

Его совершенно не заботил вопрос о собственном месте в литературной иерархии, и это как броня защищало Розанова от любых нападок. "Сущность писательской души заключается в гораздо большем, чем у обыкновенных людей, даре вникать в вещи и любить вещи, видеть их и враздробь, и в обобщении, в связи, в панораме. Писатель больше любит и больше понимает обыкновенных людей",47 - писал он, и всю жизнь следовал этому своему призванию - постигать сущность вещей.

На этом пути и родился его совершенно особый жанр "уединенного", который потом превратился в короба "опавших листьев", в "мимолетное" и выпуски "апо-


--------------------------------------------------------------------------------

42 Флоренский П. Обратная перспектива// Флоренский П. Соч.: В 4 т. М., 1999. Т. 3 (1). С. 46.

43 Там же. С. 51.

44 Розанов В. В. Эмбрионы // Розанов В. В. Религия и культура. М., 1990. С. 287 (Прил. к журналу "Вопросы философии". Т. 1).

45 Михайловский Н. К. О г. Розанове, его великих открытиях, его маханальности и философической порнографии // Русское богатство. 1902. N 8. С. 76 - 99.

46 Соловьев В. Порфирий Головлев о свободе и вере // Вестник Европы. 1894. N 2. С. 906 - 916.

47 Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 431.



стр. 102


--------------------------------------------------------------------------------

калипсиса". "Ваше "Уединенное" и "Опавшие Листья" - своего рода откровение, последняя степень интимности, вовсе уже не литература, живые мысли и живые переживания человека, стоящего над толпою..."48 - писала Розанову его почитательница. Литература как способ общения с душой писателя, как кратчайший путь к пониманию (ключевое для Розанова слово) личности художника была им открыта заново. П. П. Перцов сказал об этом новом розановском жанре: "Ряд отдельных заметок, отрывков, записей, точно на блокноте или отрывном календаре - записей почти ежедневных обо всем, что "подумалось", было замечено, услышано, припомнилось... И прежде всего - заметок о своих, о "ближних", понятых не в новозаветном, а в том извечном, ветхозаветном смысле, которому одному всегда верен Розанов. Здесь мы с ним вместе "дома" - там, куда никогда не пускали нас до сей поры "писатели", да нам и в голову не приходило "попроситься". Но для Розанова нет этой самой грани, неприступно делящей "жизнь" и "литературу"".49

Этот открытый Розановым жанр "опавших листьев", как и его произведения в других, более привычных жанрах, подобно кислоте, "разлагали" то, что З. Гиппиус называла "вопросной" литературой, а многие другие считали учебником жизни и путеводной звездой нескольких поколений. Вместо того чтобы отвечать на вопросы и указывать жизненные пути, Розанов приходил к читателю сам, со своей биографией, с чадами и домочадцами. Героями его размышлений на равных были писатели и их персонален, художественные произведения вставали в один ряд с письмами и дневниками. Писательская оптика Розанова была нацелена на нечто большее, чем осмысление и воспроизведение фактов, которые он безбожно перевирал. Она учила читателя смотреть на мир "пространно, отрывочно, сложно", постигать онтологию явлений, их внутренний смысл. В этом и состоит сущность художественных открытий Розанова, ради которых современники готовы были простить ему то, что по неписаным законам эпохи не прощалось никому. Происходило ли в Розанове "разложение литературы"? Литературы как учебника жизни, претендовавшей служить "столпом и утверждением Истины", - несомненно, да. Но ведь это была всего лишь одна из преходящих форм, и разлагая ее, Розанов открывал для литературы новые пути.


--------------------------------------------------------------------------------

48 Из письма А. Данилевской (цит. по: Розанов В. В. Мимолетное. М., 1994. С. 265).

49 Перцов П. П. Рец.: В. Розанов, Опавшие листья, СПб., 1913 // В. В. Розанов: pro et contra. Кн. II. С. 180.



стр. 103

Опубликовано 14 февраля 2008 года





Полная версия публикации №1202997055

© Literary.RU

Главная В. В. РОЗАНОВ И ЕГО АПОКАЛИПСИС ЛИТЕРАТУРЫ

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LITERARY.RU обязательна!



Проект для детей старше 12 лет International Library Network Реклама на сайте библиотеки